Владимир Микушевич - Воскресение в Третьем Риме

Тут уж Платон Демьянович не мог не догадаться, кого Мефодий называет Демоном, даже если он действительно этого не знал до тех пор, в чем я, по правде говоря, сомневаюсь. Беллетрист написал бы, что вихрь мыслей пронесся в голове героя, но я, как его биограф, могу лишь задаться вопросом, неужели он сразу же ни о чем не спросил своего собеседника. Впрочем, я могу допустить, что так оно и было, да и Платон Демьянович на этом настаивал. По-видимому, между ним и Орлякиным раз навсегда установился некий этикет, исключающий кое-какие вопросы при молчаливом предположении, что обоим кое-что и так известно, а если неизвестно, то об этом не стоит говорить. Для начала Чудотворцеву пришла в голову невероятная мысль, что его отец жив, что Мефодий лишь скрывал его все эти годы (четверть века с лишним), оберегая его (от собственной жены и сына?), приберегая для «Действа о Граали» в ожидании, когда оно будет наконец написано, а пока не деля Демьяна ни с кем, в особенности с Натальей, с женщиной, посмевшей замешаться между Арлекином и Демоном. Что если и пенсию Орлякин платил сыну Демьяна не потому, что виновен в его смерти, а как выкуп, как отступное… как аванс. Наклевывалась и мысль еще более невероятная. Что, если Орлякин думает превратить или уже превратил свой театр «Perennis» в пиренейское подобие мочаловского театра «Красная Горка», где играют… не только живые? (Платон Демьянович уже знал этот театр и, разумеется, обратил внимание на одну его актрису, в которой узнавал свою Софию, не догадываясь еще, что с ней можно встречаться запросто, но не тоска ли по этой актрисе влекла его к родным пенатам?) А что, если на представлении «Действа о Граали» (представление это будет или литургия?) появится Демьян… то есть отец, Бог знает откуда, как в театре «Красная Горка», и будет петь? Это будет по Блаватской (тоже София) или по Федорову, объявившему смыслом всей христианской культуры воскресение отцов? Но у спиритов духи стучат, пишут, играют на музыкальных инструментах, и что-то не слышно, чтоб они пели. Так или иначе, обсуждать подобные вопросы при первой встрече, едва ли не при первом знакомстве Платон Демьянович не решился со своим собеседником, да и вряд ли это было возможно в ту просвещенную эпоху между двумя представителями так называемого образованного общества даже с глазу на глаз, и Мефодий воспользовался замешательством Платона.

В тот же вечер Орлякин предложил Платону Демьяновичу ехать с ним в Пиренеи, как Рихард Вагнер, по преданию, туда ездил, задумав «Парсифаля». Платон сам задумал поездку в ближайшие дни, то должна была быть поездка в Париж по причинам весьма личным, о которых Платон предпочел бы не говорить с Орлякиным, но тот, не дожидаясь, согласится Платон или нет, сам заявил безапелляционно, что из Пиренеев они должны будут поехать в Париж, на что Платону нечего было возразить. Таков был стиль недомолвок и угадываний, навязанный Чудотворцеву Орлякиным, предполагающий посвященность собеседника, без чего откровенность кощунственна. Со временем Платон Демьянович научился блестяще пользоваться этим стилем, но на первых порах да и впоследствии Орлякин давал ему сто очков вперед и легко брал над ним верх. Чудотворцев подумал, что в Пиренеях Орлякин нечто откроет ему об отце или нечто откроется само. При этом Платон ни на минуту не забывал, что Наталья винит Мефодия в смерти Демьяна, но на его могилу в Пиренеях она ни разу не ездила, да и не собиралась ехать. Орлякин повез Платона именно в Пиренеи, а не в Испанию. Прадо Платону Демьяновичу так и не довелось увидеть. Целью их путешествия оказалась живописная долина, осененная восточными предгорьями Пиренеев. По меньшей мере на двух горных вершинах Чудотворцев заметил замки. Один из них оказался бывшей пресепторией тамплиеров, разумеется полуразрушенной. К этим развалинам Чудотворцев мог присмотреться лишь издали. Экипаж, заранее нанятый Орлякиным, пересек долину, направляясь к другой горе. К замку вела крутая, местами почти отвесная, осыпающаяся тропа. И этот замок, из долины казавшийся мощным и неприступным, был полуразрушен. У бывших ворот путников встретил бородатый, глухой старик, что-то шамкающий на языке, который Чудотворцев сперва вообще не понял, а потом стал разбирать отдельные слова, похожие на латинские. Старый сторож замка говорил по-провансальски и не представлял себе, чтобы посетители замка не понимали языка, на котором в старину говорили благородные рыцари.

– Вот тебе твердыня Монсальват, или Монсальвеш, – сказал Чудотворцеву Орлякин. – Об этом замке писал Вольфрам фон Эшенбах, о нем Доэнгрин поет в своей знаменитой арии. Здесь хранился святой Грааль… святая Грааль, быстро поправился он. – Присматривайся, запоминай! Здесь разыгрывалось действо о Граале, и здесь оно будет разыгрываться, когда ты его напишешь.