Илья Клаз - Навеки вместе

Замолчали оба.

Возле стены голосила баба — нашла убитого мужика. Где-то кричало дитя.

Увидев Шаненю живым и невредимым, Ховра, не стыдясь слез, бросилась к нему:

— Господи, господи, чем все это кончится?..

Шаненя гладил голову жены жесткой ладонью:

— Да чего ты?.. Видишь, живой…

Усте было вдвое тяжелей. Одно, что батька там, другое — болело сердце за Алексашку. Вспоминала, как смотрел он добрыми, ласковыми глазами, как рассказывал ей про старинный град на Двине-реке, и сжималось от боли сердце. Не могла понять Устя, чем приворожил Алексашка. Когда Шаненя сказал, что жив он, — словно крылья выросли за спиной.

— А завтра что? — с тревогой спросила Ховра.

— Завтра?.. — Шаненя думал, что ответить жене. — Не ушло панское войско.

— О, господи! — ломая пальцы, прошептала она.

Шаненя похлебал давно остывший крупник, но спать ложиться не стал. Пришли Алексашка и Ермола Велесницкий. Ховра поставила снедь, а те не притронулись. Сидели и вели тихий разговор о завтрашнем дне.

— Пойдем по хатам, — решил Ермола. — Вся ночь впереди.

Когда выходили, в сенях Устя тронула Алексашку за руку. Он остановился и услыхал ее сдержанное дыхание.

— Домой не придешь?

В голосе ее прозвучала и тревога, и просьба.

— Завтра… Если жив буду…

— Ликсандра, — голос ее задрожал. — Бабы пойдут, и я пойду на стену. К тебе…

— Нечего тебе делать там.

— Я слыхала, как батька говорил. Никто не останется дома. И я пойду. Ликсандра…

Он притянул ее к себе, и Устя не противилась. Прижалась к нему и гладила ладонями его щеки, покрытые редким и мягким пушком.

— Алексашка! — долетел со двора хрипловатый бас Шанени.

Устя вздрогнула. Алексашка выскочил из, сеней, виновато проворчал: — Оборка развязалась.

— Иди, Алексашка, в хаты по этому ряду, — Шаненя показал в узкий проулок посада. — Я заверну сюда. Ермола тоже пойдет. Зови, Алексашка, люд. Зови всех. Пусть идет, кто может…

Ночь была темная, холодная. Северный ветер гудел в голых ветках тополей и вязов. Со стороны леса тянуло дымом. Город не спал. Шаненя потянул ручку двери, вошел в хату. Тишина.

— Есть кто? Или спят?..

— Не спим, — послышалось в темноте. — Не Иван ли?

— Я, — ответил Шаненя. — Узнали?

В хате жили дед Микола со старухой, невесткой и внуком. Был у деда сын Степан. Весной прошлого года Степан отбывал барщину в урочище пана. В обед пошел к реке пить и неведомо откуда в ноги ему бобер. Степан убил его палкой. На ту беду — староста. От него стало известно и пану, что Степка убил бобра. Тот рассвирепел: чернь на его угодьях без дозвола зверя бьет! Приказал схватить Степку и высечь плетями. А староста подлил масла в огонь, сказал, что Степка веры католической не принимает. Пан добавил еще тридцать ударов. Полосовали ореховыми палками. Отбили мужику нутро. Хворал Степка все лето, кровью кашлял, а под осень помер…

— Что принесло ночью?

— Беда принесла, дед Микола. Крепок ли ты?

— Не будешь крепок, если сем десятков минуло… — и закряхтел. — Руки ломит, спину ломит. Помирать пора, Иван.

Зашуршала солома. Дед Микола слез с полатей, зашлепал босыми ногами по земляному полу.

— Тут лавка стоит. Садись… В ногах правды нет. Не зря, наверно, пришел?

— Не зря, дед. Небось, знаешь, что деялось сегодня у городских стен? Сказывали тебе?

— Говорили, — дед крякнул. — Слава богу, выстояли.

— Сегодня выстояли. А завтра, кто знает? Напирало войско отчаянно… Не знаем, как удержать стену. Хожу по хатам и зову люд.

Наступила долгая и трудная тишина. «Кому идти на стену из этой хаты?» — подумал Шаненя. Старик со старухой слабы. Невестке… Не ворочается язык звать бабу на такое тяжелое мужицкое испытание. Дитя и ее защитить бы от меча… О, горькая доля Белой Руси!

— Ладно, спите… — Шаненя поднялся.

Домой вернулся Иван — кричали петухи. Лег на полати и уснул. Спал не много. Рассвело — обнял Ховру, поцеловал в лоб Устю и, подхватив бердыш, пошел из хаты.

Утро выдалось сухое, ветреное и, как плохое предзнаменование, багровый рассвет. В разрывах серых и быстрых облаков разлило утреннюю зарю уже не греющее солнце. Заря одинаково зловеще скользила и по усталым, пепельно-серым лицам казаков, и по кирасам драгун, и по мужицким косам, неподвижно застывшим у городской стены. На поле впереди леса построились и замерли шеренги войска. Желтые кресты на знаменах колышет беспокойный ветер. Кулеврины поднимают к небу черные хоботы.

У Северских ворот собрались все вместе — Шаненя, Алексашка, Ермола Велесницкий. Сегодня уже нет того волнения, которым были охвачены накануне первого боя. Алексашка, как и Шаненя, смотрел и радовался тому, что к стене беспрерывно прибывали мужики и бабы, подростки. Стало людно, как на ярмарке. Шли с топорами, вилами, дрекольем. Просили Шаненю: