Михаил Шишкин: Взятие Измаила

Крестный ход вернулся в храм, и скоро нарядно одетая публика стала расходиться.

Кто-то возвращался прямо напротив через дорогу в казино, кто-то шел в ночной клуб в Ленкоме, кто-то в дискотеку в «России».

Мы постояли еще немного и тоже вышли. Хотели пройтись, но ветер успел нагнать тучи и стало накрапывать.

Пошли домой. В подъезде было, как всегда, темно. Обычно я носил с собой фонарик или чиркал зажигалкой, но теперь нам освещали ступеньки пасхальные свечки.

За лифтом слышались вздохи, храп, почесывание.

Дома ты стала копотью от пламени делать черные кресты на притолоке двери. Я удивился:

— Что это?

Ты где-то прочитала, что так можно охранить свой дом и тех, кого любишь, от несчастья.

Мы ходили по ночной пустой квартире — Матвей Андреевич, наверно, поехал разговляться к своей невесте — и ставили кресты пасхальной копотью на всех окнах и дверях.

У нас не было ни кулича, ни пасхи, ни яиц, и мы разговлялись пельменями из пачки.

Потом легли, прижавшись друг к другу на нашем диванчике, и кругом скрипели, отходя от стены, неумело приклеенные обои. В ту ночь, защищенные дымными крестиками, мы зачали нашего ребенка.

А утром позвонила Зинаида Васильевна, жена отца и сказала:

— Вот, Миша, Христос воскресе, а морячок наш умер.

Помнишь, Франческа, эти похороны? И смех и грех. Сначала мы никак не могли найти морг, бегали полчаса кругами мимо каких-то гаражей и помоек. Чуть не опоздали. Там были Зинаида Васильевна, Саша со своей женой и детьми, какие-то женщины и уже пьяный с утра старик на протезе, представившийся другом отца. Я видел его первый раз в жизни. На искусственную ногу была надета галоша, а на настоящей была почему-то совершенно не по сезону — сандалина.

У входа в морг толпилось несколько группок, очередь продвигалась медленно, хотя покойников вывозили на тележках торопливо и все время подгоняли прощавшихся.

Зинаида Васильевна рассказала, как умер отец:

— Упал с кровати и кричит: Зина! Зина, я ничего не вижу! Включи свет!

Было странно, что спившийся ветеран-подводник кричал перед смертью то же, что Гете.

Отец всегда, сколько я помню, говорил, чтобы, когда умрет, его положили в гроб в форме. У него была матросская форма, которую он время от времени перешивал по расползавшейся фигуре. И действительно, нам вывезли седого морячка. В последнее время у него тряслось все тело, и теперь у отца был какой-то умиротворенный вид со сложенными руками на груди, будто успокоился, что сгорит не так просто, а в своей тельняшке.

Он так пил, особенно в последние годы, что было странно, как его организм еще держится. Все его друзья-подводники допились до могилы уже давным-давно.

Гроб оказался коротким, и голова не помещалась, утыкалась в стенку, от этого подбородок упирался в грудь, и у отца было странное живое выражение на лице, немного обиженное, мол, и в гроб-то не могут по-человечески положить.

Зинаида Васильевна пошла ругаться, но ей стали тыкать в квитанцию, мол, заказали 180, вот в 180 и положили. Вышла женщина в белом запачканном халате, с резиновыми перчатками на руках и начала объяснять, что заказывать нужно всегда с запасом, потому что покойники вытягиваются.

— Вы что, не знали, что ли?

Зинаида Васильевна махнула рукой, чтобы не связываться:

— Делайте что хотите! Сил больше нет на все это.

Нужно было ехать в крематорий в Митино. Подали автобус, заляпанный по самые окна грязью. Мы с Сашей взяли крышку, чтобы прикрыть гроб. В крышку уже были вбиты гвозди, но я это заметил не сразу, только когда увидел, что крышка не ложится, что-то мешает. Смотрю — гвоздь уткнулся отцу прямо в темя. В седые волосы из разорванной кожи вылилось что-то красно-синее. Повезли незакрытым.

Ты смотрела на все это с немым удивлением, и чем дальше, тем больше удивления было в твоих глазах. К тебе все время приставал отцовский дружок на протезе и говорил что-то о дерьмократах, жидах и о том, что черножопых нужно гнать из Москвы.

Когда ехали на скрипучем, разбитом автобусе — крепко держась за сиденье, чтобы не вылететь на колдобине, и придерживая ногой уползавший гроб

— я отчего-то вспомнил, как в детстве мы с отцом каждый год ездили на велосипедах в августе перед школой в Ильинский лес. Отец то и дело уезжал вперед на своем тяжелом трофейном, а я кричал:

— Папка, подожди! — и пытался догнать его на моем «орленке», подскакивая на корнях: кругом были сосны, и по тропинкам лучше было вилять. Или попадался песок, и тогда колеса вязли.