Михаил Шишкин - Взятие Измаила

Помню, мне наперерез по проселку шел мужик с лошадью, к которой была веревкой привязана огромная свиная туша. Лошадь волокла тушу по грязи. Три свиные ножки торчали по сторонам пупырышками, а привязанная вытянулась, как у балерины. Они вышли на дорогу. Копыта, глухо шлепавшие по грязи, теперь забили звонко, а туша, до этого почти не слышная, затерлась об асфальт своей щетиной, как наждачной бумагой, и раздалось шипение с посвистом. Я остановился, чтобы пропустить их. Поравнявшись со мной, туша вдруг открыла красный глаз и хрюкнула, мол, не робей, нас так просто не возьмешь.

Скоро показался забор зоны с вышками. Мне туда. Там Саша.

Теремок у входа. Собрались уже люди, в основном бабы, закутанные в серые платки, много детей. Сидят по лавкам. Сажусь к столу писать заявление

— образец на стене: «Прошу предоставить мне, такому-то, указать степень родства, свидание…» Там тепло, печка. Дрова подбрасывает расконвоированный старичок с номером на телогрейке, все зовут его Коля и угощают кто печеньем, кто яичком. Подходят еще две грузинки, старая и молодая, с ребенком, приехали, наверно, с моим поездом.

Появляется седой старший лейтенант, забирает заявления и паспорта. Ждать.

Дети сперва жмутся к матерям, потом, разыгравшись, начинают бегать друг за другом. Грузинки кричат своему:

— Моди, моди, Гия!

Бабы молчат, вздыхают.

Сижу у грязного окна, смотрю на улицу. Изредка проедет военный крытый грузовик со снегом на крыше. Еще идет какая-то женщина с рюкзаком, пыхтит, выбрасывает из себя пар. Думаю: «Опоздала». А она вовсе не к нам, дальше пыхтит. Не наша.

Напротив, за забором с колючей проволокой, двухэтажное кирпичное здание с намордниками на окнах. Нам туда.

Ждем час. Наконец, прибегает Коля, машет рукой:

— Быстро! Быстро!

Хватаем сумки, рюкзаки, мешки, детей — к пропускнику. Там снова ждем полчаса, но уже на холоде.

И вот начинают запускать. Сперва несколько железных дверей. Там начинается шмон. Женщин смотрит блондинка-капитанша. Меня тот седой старший лейтенант.

— Раздевайся!

Раздеваюсь.

Стою в носках и трусах. Зябко.

— Снимай носки!

Снял.

Трусы снимать не велел, но оттопырил резинку, заглянул.

Посмотрел в рот.

Мял рубашку, штаны, ощупывал швы.

— Одевайся.

Одеваюсь.

Пишу и вспоминаю Митю. И что тут было такого? Разделся — оделся. Ведь не съели же.

Что-то, значит, не так было в Мите.

Не наш.

Капитанша проверяла мою тележку. Открыла коробку с конфетами. Разломала пару штук. Открыла торт. Потыкала его спицей.

— Поднимайтесь, седьмая комната.

Слава Богу, не догадались. Чудо-тележка.

Поднимаюсь на второй этаж. Дом свиданий. Коридор, девять дверей, в одном конце сортир, в другом — кухня.

Седьмая комната — две койки, стол, стул, тумба. В тумбе кастрюля, сковородка, чайник. В ящике стола — гнутые вилки, ложки из почерневшего алюминия, такие же, как у нас в школьной столовой, — тогда я еще работал в 734-й на Сиреневом бульваре. И тараканы такие же. Запах другой, какой-то особый, ну так я об этом запахе начитан. Вот он, оказывается, какой.

Прошелся по коридору, заглядывая в открытые двери. Везде распаковывают сумки, достают еду, открывают банки, бегут с кастрюлями на кухню — занимать плиту.

Там, в коридоре, я и сталкиваюсь с Сашей.

В письмах он уверял маму, что ему здесь если не хорошо, то по крайней мере не плохо, что живет он общаком с москвичами, что питание сносное, что работа за штамповочным станком утомительная, но не тяжелая, что он много читает, занимается спортом, пишет, так что все в порядке. Он просил присылать ему, помимо прочего, как можно больше открыток с картинами из музеев. «Глаз устает от здешних красок строгого режима, — писал он, — а так посмотришь — и снова наполняешься цветом». Конверты были пухлые, набитые листами из школьных тетрадей, исписанными стихами, кусками поэмы. Он начал тогда «Одиссея и Навзикаю». «Я сам чувствую, — писал он, — что мои тексты стали другими. И о другом. И я благодарен». И еще в другом письме: «Этого боятся, потому что не понимают. Все это — своего рода инициация, приобщение, причащение. У них вольные каменщики, а здесь мы, народ-шапконосец».

Мне казалось, что все это для мамы, чтобы как-то поддержать ее, но вот я увидел брата, и он оказался крепким и мускулистым. Только потемнела кожа, больше появилось морщин да исчез указательный палец на левой руке.

Саша улыбнулся:

— Пустяки! В ночную смену у станка зазевался.

И еще непривычно было видеть его в лагерном наряде: черная куртка с номером, кожаные шлепанцы.