Михаил Шишкин - Взятие Измаила

Разбойник — это герой, защитник, мститель народный, непримиримый враг государства и всего общественного и гражданского строя, установленного государством. Братцы! Приходит нам невтерпеж! Житье на Руси все хуже да хуже! Свободой нас обманули, только по губам помазали! Надо нам их всех вконец истребить, чтоб и духу их не осталось, чтоб и завестись они не могли опять никак. А для этого надо нам, братцы, будет города их жечь. Да выжигать дотла. Надо будет все бумаги огнем спалить, чтобы не было никаких ни указов, ни приказов, чтобы воля была вольная. Да, ждать-то нам нечего, чего зевать? Кому подошлось, если какой из наших ворогов подвернулся под руку, и кончай с ним. Слово наше всегда хорошо — дело наше почти всегда скверно. Я хотел написать фантастическую пьесу «Честная губерния», где люди вздумали исполнить и применить весь свод Российской империи, и как все народонаселение бежит оттуда, как все глохнет и блекнет, и трава вянет, и цветы сохнут. Надо подморозить немного Россию, чтобы она не «гнила». Мне же, наконец, надоело быть гласом вопиющего в пустыне. И если Россия осуждена, после короткой и слабой реакции, вернуться на путь саморазрушения, что «сотворит» одинокий пророк?

Лучше о своей душе побольше думать, что я с помощью Бога и старца и стараюсь делать. Моя душа без меня в ад попадет, а Россия, как обходилась без моего влияния до сих пор, так и впредь обойдется. Идет чумазый, идет и на вопрос: «Что есть истина?» твердо и неукоснительно отвечает: «Распивочно и на вынос». Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастие, чтобы успокоиться: дешевле он не примирится, — конечно, пока дело только в теории. Ибо что такое сила духа русской народности как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности? Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю «в рабском виде исходил, благословляя» Христос. Ибо идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности. Русская идея, исторический долг России требуют от нас признания нашей неразрывной связи с вселенским семейством Христа и обращения всех наших национальных дарований, всей мощи нашей империи на окончательное осуществление социальной троицы, где каждое из трех главных органических единств — церковь, государство и общество — безусловно свободно и державно, не в отъединении от двух других, поглощая или истребляя их, но в утверждении безусловной внутренней связи с ними. Восстановить на земле этот верный образ божественной Троицы — вот в чем русская идея. Русский народ хочет быть землей, которая невестится, ждет мужа. Россия призвана быть освободительницей народов.

В русском народе есть поистине свобода духа, которая дается лишь тому, кто не слишком поглощен жаждой земной прибыли и земного благоустройства. У нас, русских, нет великоимперских стремлений, потому что великая Империя — наша давность, а не задание. Россия слишком велика, чтобы иметь пафос расширения и владычества. Единственным естественным притязанием России является Константинополь и выход к морям через проливы. Русский Константинополь должен быть одним из центров единения Востока и Запада. Она, та самарянка, Ему говорит: как же я Тебе дам напиться, когда Ты — еврей; а Он ей в ответ: врешь, говорит, я чистый русский. Интеллигенция тяготилась быть классом господствующим и образованным и явила исключительный в истории пример воли к обнищанию, опрощению, самоупразднению, нисхождению.

Везде и во все эпохи мы наблюдаем в культурном процессе обратное явление: каждая возвысившаяся группа охраняет себя самое, защищает достигнутое ею положение, бережет и отстаивает свои ценности, ими гордится, их утверждает и множит: наши привлекатейнейшие, благороднейшие устремления запечатлены жаждою саморазрушения, словно мы тайно обречены необоримым чарам своеобразного Диониса, творящего саморасточение вдохновительнейшим из упоений, словно другие народы мертвенно-скупы, мы же, народ самосожигателей, представляем в истории то живое, что, по слову Гете, как бабочка — Психея, тоскует по огненной смерти. И вот земная гибель от взятого меча остается высшею Евангельскою «карою», предреченною для меченосца. Ибо браться за меч имеет смысл только во имя того, за что человеку действительно стоит умереть: во имя дела Божьего на земле. Бессмысленно браться за меч и спасаться, хотя бы ценою предательства и унизительной покорности злодеям. Но за Божие дело — и в себе самом, в других и в мире — имеет смысл идти на смерть. Ибо умирающий за него — отдает меньшее за большее, личное за сверхличное, человеческое за Божие. Уговаривали его подать прошение о помиловании, но он отвечал: «Я вижу, вам труднее меня повесить, чем мне умереть».