Максуд Кариев - Спитамен

— Мир вам, бека! — приветствовал ее старшой, подъехав ближе всех и прижимая руку к сердцу, затем поочередно поклонился и ее сыновьям. — Далеко ли путь держите?..

— Вам тоже мир!.. — сухо ответила Одатида. — Разве не предки массагетов говорили, что человек свободнее птицы, поскольку ему никто не может сломать крыльев? А вы когда-нибудь спрашивали у птицы, куда она держит путь?

— Нынче времена такие, что приходится спрашивать, бека. И у птицы, и у зайца, и у лисы. Немало недобрых людей бродит по степи, и они легко могут стать чьей-нибудь добычей. Осиротеют гнезда…

— Со мной вон какие джигиты, — Одатида окинула взглядом сыновей, уже спрятавших кинжалы в ножны. — Разве они дадут меня в обиду?..

— Похоже, бека не знает, что на расстоянии всего одного дня пути расположился Искандар?.. Что мы скажем вашему мужу, случись что с вами?

— Искандар далеко, а мы не проехали и часа…

— Может, он и далеко, да руки у него длинные. Не обессудьте, бека, но мы вас дальше не пустим. Вам лучше вернуться в аил, — сурово проговорил старшой, давая понять, что ему недосуг растягивать разговор.

Одатида все поняла. Ей тем более ни к чему тянуть время. Она окинула презрительным взглядом лицемерного старшого, круто развернула коня и поехала обратно. Сыновья минуту-другую еще оставались на месте, скрестив с массагетами взгляды. Слишком неравны были силы. Иначе они заставили бы старшого извиниться перед матерью за непочтительный тон. А сейчас им пришлось догонять мать…

С того дня уж минула неделя. Антик более не заговаривал с Одатидой о бегстве. При встречах лишь смотрел на нее с немым вопросом. И она чувствовала, что нервы у него на пределе. Глаза красные от бессонницы. Однако только теперь сообразила, что он ведь не спит, охраняя их покой…

С ума можно сойти, пока Спанта вернется.

Одатиде не хотелось ничего говорить сыновьям: как бы они все вместе не отправились к Саксону потребовать объяснений да не натворили еще больших бед. Скорее бы Спанта вернулся с золотом да рассчитался с алчным старцем. Тогда они вновь обретут свободу и смогут умчаться в любую сторону света… Уберечь бы только сыновей до возвращения мужа. Она перестала даже выпускать их на улицу, и они недоумевают, почему их мать день-деньской сидит в сумеречной хижине, закрыв дверь на все запоры, тогда как на улице ярко светит солнце, доносятся голоса перекликающихся женщин, а мальчишки играют в шумные игры. Порой им уже было невмоготу с утра до вечера находиться в темной хижине, но ослушаться мать они не смели и затевали между собой борьбу, поднимая во всех комнатах пыль. Одатида их за это не бранила. Дети есть дети, пусть резвятся. Чтобы и самой хоть как-то отвлечься, она усаживалась за низенький столик и принималась чинить одежду сыновей, износившуюся настолько, что в прежнее время ее давно бы выбросили, или вышивать сюзане, или шить курпачу. И все ее внимание там, на улице. Ветер ли прошелестит за дверью, собака ли пробежит, она вздрагивала и настораживалась. Боялась, вдруг идут за детьми. И невольно смотрела при этом на меч, висевший на стене возле двери.

Что бы она делала, если бы не знала, что где-то поблизости находится Антик?..

Тяжко человеку, когда у него камень на сердце. А если сердце придавит скала?.. А если гора?.. В последнее время несчастье за несчастьем обрушивались на Спитамена. Собрать их в кучу, такая гора и образовалась бы. Но труднее всего пережить, когда покидают тебя последние друзья. Когда обманываешься в людях и теряешь последние надежды, просто жить не хочется. Настроение седока всегда передается лошади. Конь под Спитаменом плетется понуро. Спитамен его и не торопит. Куда спешить?.. Зачем?.. Это раньше он, возвращаясь издалека, всегда торопил Карасача — хотелось поскорее оказаться дома, обрадовать Одатиду добрыми вестями, дорогими подарками, подхватить на руки детей. Тогда у него был дом, а в нем благополучие. Эх, Карасач, Карасач!.. Если он чувствовал, что Спитамен почему-либо не в духе, то несся галопом по вольной степи, будто у него выросли крылья, чтобы и хозяин почувствовал себя окрыленным. И любая грусть слетала со Спитамена со встречным ветром, а ароматы трав слегка пьянили и взбадривали… А сейчас он едет, опустив голову, и со стороны могло бы показаться, что он дремлет. Ни весна его не радует, ни свежая зелень трав, ни цветы, ни песни журчащих в вышине жаворонков…

С утра несколько раз менялась погода. То набегали тучи и по степи бежали серые тени, пока не сливались вместе и не начинал моросить дождь. Потом ветерок прогонял облака к северу, промытое небо сияло, как шелк, а солнце щедро осыпало землю теплыми лучами. В низинах курился мглистый туман, макушки холмов, покрытые цветами, будто щеголяли в пестрых бархатных тюбетейках. Но Спитамен не замечал ни дождя, ни солнца. Порой ему чудился топот настигающего его коня, и он оборачивался, думая, а вдруг кто-нибудь из соратников все-таки пустился вслед за ним. Однако оказывалось, что так гулко бьется его собственное сердце, или обманулся, приняв топот копыт своего коня за поступь чужого. Вздыхал и снова думал, как ему теперь быть. Уже голова распухла от мыслей, а выхода не находилось. И сколь бы долгой ни была дорога, вряд ли он что-нибудь придумает…