Михаил Попов - Ломоносов - поступь Титана

Дорога лежит через скит. Они пересекают его с одного конца до другого. Мимо кузни, мимо медно-литейки, мимо кожемятки и скудельного заводишка, мимо смоляной да дегтярной варницы, мимо меленки, стоящей на Выговом ручье. Последняя на пути верховых — книжная полата. Она слева от дороги. Михайла жадно и торопливо пробегает взглядом по слюдяным оконцам: не мелькнет ли в каком светлый плат Текусы, не покажется ли она в притворе дверей. Нет, околенки подернуты нутряным сумраком, а кованые двери затворены. Грамотники и грамотницы уже завершили дневной упряг, а келарь запер полату на замок. Вздыхает Михайла: не суждено попрощаться с Текусой, даже и взглядом не суждено. Ну, да делать нечего — не навек же посылка. Офонасий сказывал — за седьмицу обернутся.

Офоня правит сперва на закат, держась кромки какой-то широкой просеки, а через две-три версты, когда не то что обитель, но и заставы потайные остаются позади, поворачивает свою гнедую кобылку влево. Михайлов Серко тут же устремляется следом, даже не дожидаясь хозяйской узды. Михайла понимающе треплет его гриву и грустно вздыхает.

И вот где лесной глухоманью, бездорожьем, где оленьей тропой, где низом по гати, где по скальному крутояру, то вдоль таежной речки, то вброд через ручей едут два всадника в теплую сторону. С вечера до утра они в седлах, а днем отлеживаются, хоронясь от гнуса и мошкары под пологами. В эту пору стреноженные лошади либо пасутся, либо, спасаясь от оводов, отстаиваются в речных да озерных заводях.

Михайла по первости пробует заговорить, потолковать с Офонасием о скитских порядках, пожалиться на докучного Паисия, а то о Текусе что спознать-выведать. Да токмо у напарника-молчуна одно на уме: «Дние наши не радости, но плача суть». Как затвердил смала Аввакумово «утешие», так и сеет его по любому поводу.

Третье утро странники встречают на берегу Онего. Михайла норовит спешиться, но Офоня зовет его дале, устремляя лошадь на долгий и просторный мыс. И только посередине этого мыса наконец останавливается.

Умаявшись от долгой верховой езды, Михайла, морщась, разламывает поясницу, потирает сбитые седлом ягодицы и оглядывает водную ширь. Это явно не море, по которому он уже не раз хаживал, — берега мглятся и по левую руку, и по правую. Но озеро громадное. Не то что кулижки на Курострове: сойдет половодье — одна няша остается. Да что кулижки — это озеро будет пошире самого Холмогорского пузыря: всех тех двинских рукавов, проток и промоин — Матигорки, Ровдогорки, Быстрокурки, Ухтостровки — вкупе со всеми лядинами и островами, которые они образуют. Вот оно какое, это Онего!

Офоня на окрестности не глядит — надивовался прежде. Его худощавое с глубоко посаженными глазами лицо сосредоточено. Он не мешкая приступает к обустройству. То же велит делать и напарнику. Надо расседлать лошадей да пустить их пастись. Да отпускать далеко не след, мало ли. Чего он остерегается в этом пустынном месте, Офоня не объясняет. То ли сам не знает, то ли не до того. Потом надо заняться припасами. Тут в затинке есть расщелина, где все лето не тает лед. Значит, лучше снести торбы переметные туда. А следом, покуль не столь жарко, надо заняться каменьями — собрать заделье на вечер.

Неотложные хозяйственные дела наконец сделаны. Пора приступать к главному. Худощавое лицо Офони проясняется, он оглаживает растрепавшуюся бороду, снимает с головы колпак и осеняется крестом.

— Господи, блаослови.

По первости Михайла неотступно следует за Офоней. Тот бредет по кромке мысового кряжа, окидывая скальник и каменные россыпи цепким приметливым глазом. То ногой ковырнет, то согнется в пояснице, аки на молитве, только что бородой камешника не задевает, а то и на колени опустится, да не сразу, а постелив дерюжку, — иначе никаких портов не напасешься.

— Гли вот, — раскрывает Офонасий ладонь, глаза его, просветленные солнцем, загораются старательским блеском. — Этта горна зелень.

— Зелень? — дивится Михайла. Неужто из этого не шибко красовитого на погляд сколыша сотворится вапа, которая на иконе обернется листвой али краем ризы? Но не успевает он высказать свое сомнение, как камушек исчезает в Офониной торбе.

— Горна, горна… — машинально повторяет Офоня, а сам озабоченно оглядывает невысокую скальную стенку. Глаза его выхватывают тот же самый тускловато-зеленастый цвет: — Во!

Развязав крошни — плетенную из корешков сосны котомку, — Офоня вытаскивает зубило, а из-за кожаного пояса — увесистый молоток. Что он собирается делать — догадаться нетрудно: околку. Но прежде чем приступить к делу, трудник обеими ногами ощупывает карниз: место тут невысокое, да на каменьях, оскользнувшись, и с сажени можно убиться.