Михаил Попов - Ломоносов - поступь Титана

Порфирия донимает кашель. Он подымается и вязко хрустит застамелыми суставами.

— Буде, паря…

У старшего грамотника на догляде «медница», где отливают иконки, складни да кресты, а еще финифтевая келейка. Все требует рачительного, хозяйского присмотра. Вот он и направляется по разной надобе. А напоследок кивает на ступку с киноварью и строжит:

— Тери до тех пор, покамест «искры» тама не померкнут.

Михайла остается в терной келейке один. Он растирает минерал с прежним прилежанием, однако уже без прежней охотки. А причина того проста — руки его заняты, а глазам да ушам урока нет. Кому такое придется по нраву, тем более отроку, у которого в голове теснятся вопросы. Сколь живее пошел бы дневной упряг, окажись он подле Текусы— юной грамотницы. И поглядеть, что она творит, испросить можно. Но в Текусину келейку совать нос заповедано. Келарь Паисий строг и неуступчив. К тому же хитер: так скрадется в грамотейню — лепесток лампадного огонька не ворохнется. Завидит какую ослуху — батогом может оглоушить, а вдругорядь провинишься — отправит на скотий двор. Тогда заместо белицы будешь поглядывать на Чернавку да Буренку, а заместо киновари в ступке — толочь полову в корыте да скрести навоз с моста. Нет, Михайла не чурается работы, всякое рукомесло к своим пятнадцати годам делывал, и сила немалая у него в плечах. Но не для того же он пустился на Выг, чтобы за коровами да лошадями ходить. Здесь, в скиту, книги, здесь ответы на загадки, кои будоражат воображение.

Михайла утирает широкой ладонью румяное лицо и вместе с потом снимает невидимую паутинку. Прочь, докука! Все впереди, а допрежь книги. Тем паче книги иные здесь и переписываются, и он, Михайла, теперь тоже причастен к их сотворению. Вот сейчас он дробит алые камешки, а после, глядишь, возьмется за кисточку, будет окунать беличий ворс в эту самую вапу, растертую собственными руками. А пройдет еще срок — овладеет он «поморским письмом», красовитым, почти печатным уставом, и станет переписывать жития да патерики, «Маргарит» да Минеи… Как вон белица Текуса. Взгляд Михайлы устремляется в сопредельную келейку.

— Текуса, — свистящим шепотом окликает он.

Белица не отзывается, однако правое плечико ее замирает — значит, слышит.

Текусу Михайла встретил в самый первый день, когда прибыл в Выговскую обитель. А увидел — и глазам своим не поверил, до того она оказалась схожа с покойной маменькой. Тихая, кроткая, светлая, как водица в заветном родничке, к которому его, младеню, водила маменька. Омыв его личико и темечко, маменька долго гляделась в родничок. Ее лицо белело в отраженном небе светлым облачком. Вот это отражение Михайла и вспомнил, когда впервые увидел Текусу. Аж сердце на миг остановилось.

— Текуса, — еще громче окликает Михайла. Белица слышит, да не отзывается, не велено. Михайле тоже не велено. Но сидеть одному невтерпеж. И он насмеливается. Поднявшись с чурбака, Михайла на цыпочках, не выпуская из рук ступки, пересекает сенцы и проскальзывает в запретную для него келейку. Текуса безмолвствует, она лишь слегка поводит глазом, когда он усаживается по правую руку. Только зыбкий румянец выказывает ее волнение.

Текуса лета на четыре старше Михайлы, но девичьи чувства постом да молитвами еще не пригасила. Михайла рядом, щеки его пышут румянцем. Ушами он тянется к притвору, к кованым тяжелым дверям, которые скрадывают и шаги, и звуки с заулка, а глазами — к листу пиргамина, над коим колдует гра-мотница.

Кисточка Текусы, точно трудолюбивая пчелка, порхает с вапного цветка на восковые соты. А соты эти — желтоватый лист, на котором проступает грифельный рисунок. Он уже частично заваплен. Изумрудом струится зелень райских дерев, среди листвы все ярче проступает образ сладкогласной птицы Сирин.

— Можно мне? — тянется к кисточке Михайла.

— Только листвие, — тихо отзывается Текуса. Голосок у нее что ручеек. Михайла принимает от нее кисточку. Кисточка крохольная, она утопает в его ручище. Кончиком беличьего ворса Михайла касается изумрудной вапы и переносит капельку зелени на грифельный очерк листка. Копьецом кисточки — на вершинку листочка; а потом — видел, как это делала мастерица, — с нажимом, постепенно расширяя ворс, тянет вапу книзу; и не доводя до кромки грифеля, мазок завершает, а уже после самым кончиком кисточки скругляет у сердечка низ. Над верхней губой Михайлы выступают бусинки пота, глаза его радостно пучатся. До чего ладным вышел листок — не отличишь от соседних. Ай да Михайла! Но Текуса на то и мастерица, что видит работу лучше. Она перехватывает кисточку и коротким мазочком поправляет листок. Михайла озадаченно улыбается. Ишь ты! — одно касание, и на листочке явилась легкая тень, словно кинул ее ветерок, слегка поднявший верхнее листвие. Михайла опять берется за кисточку. Тем же примеченным прежде потягом сотворяет другой листочек, а затем уже только что увиденным мазком набрасывает на край его сумрак. Текуса мягко поворачивается и ласково улыбается ему, это означает, что он, Михайла, — ученик прилежный и толковый. И Михайла улыбается, заглянув в голубые глаза белицы. До чего же хорошо, отставив в сторону докучную ступку, сидеть подле светлой тихой девушки и прикасаться к таинству сотворения.