Михаил Попов: Ломоносов: поступь Титана

— А теперь лик, — просит Михайла. Текуса качает головой. Эта работа требует навыка. Она сама. Лик Сирина под ее рукой наполняется живым светом. Сияют лазурью глаза, кармином пылает рот — того и гляди, с губ этих польется дивное пение. Михайла нетерпеливо ерзает, жестами, взглядом он просит кисточку. Хоть бы маленький мазок сделать. Только один. Вон тот завиток волос. Волосы у Сирина такие же русые, как и у Текусы. И глаза цветом похожи. И до чего сладко видеть это сходство.

— Ладно, — тихо роняет Текуса, — только вот так. — Она накладывает на ручищу Михайлы свою ладошку. Михайла оторопело кивает. Ему хорошо от теплого касания девичьих пальцев. Но в таком повороте ему неловко держать руку, чего доброго, она дрогнет. Не говоря ни слова, Михайла поднимается и встает позади сидящей Текусы. Правая рука в союзе с Текусиной держит кисточку, а левой он упирается в кромку столешницы. И тут Михайлу прошибает испарина. Он весь напрягается. Лик Сирина — не листок. Боязно. Но того более его волнует другое. Как ни одерживается Михайла, как ни отодвигается, чтобы не задеть белицу, все равно они соприкасаются, а щеки их просто пылают одна в другую. Михайла чувствует ее телесный запах. Деревенские девки пахнут пареной репой, квашенкой. А белица — ладаном, чем-то травяным, цветочным. Голова у Михайлы от всего этого идет кругом. Рука дрожит. Утаив дыхание, от которого колышется Текусин завиток, выбившийся из-под плата, он пытается, смутно различая графитовый след, такой же завиток изобразить на челе Сирина. Ладошка Текусы осторожно направляет его. Михайла принимает эту мягкую твердость. Но вместе с тем он чувствует и то, как в подушечках девичьих пальцев волнуется и бьется кровь.

— Нет, — неожиданно шепчет Текуса и решительно отводит от пиргамина его разгоряченную руку. Лицо ее пылает. Михайлово — тоже. Он снова возвращается на скамейку. Сидя рядом, они не смеют глянуть друг на друг. Текуса приходит в себя первой. Кровь отливает от ее щек, на лице испуг. Она мелко крестится, сжав два перста.

— Экий грех, — почти безмолвно шепчут губы.

А что Михайла? Михайла весь во власти чувств, его охватывает сладкая оторопь. Он осоловело глядит на пиргамин, где среди райских кущ безмолвно поет сладкогласная птица Сирин, и бездумно лыбится. Он до того ослеплен и оглушен, что теряет всякую бдительность, забыв о возможном наказании. Вот тут-то это самое наказание и приспевает, явившись в образе злокозненного келаря.

— Это пошто! — доносится визготный окрик. — Я што те наказывал, неслух! А?

Нос вострый, ровно клюв; бородешка всклокоченная и трясовитая; широченные рукава рясы, воздетые над гребнем скуфейки, — ни дать ни взять облезлый черный петух, ухнувший с насеста. Метнуться бы Михайле в свой уголок, подхватив докучную ступку, да поздно. Вот Бог, а вот порог! Порскнул малый из грамотейной полаты, точно поклеванный воробейко из курятника. А вослед несется визготное кудахтанье.

В ожидании своей участи Михайла хоронится в жилой келейке. На душе муторно. Не видать теперь Текусы. Погонит келарь его на скотий двор али на конюшню. И скрести ему неведомо сколь стойла да клети.

Предчувствие Михайлу не обманывает. Увы. Но гнев келаря уносит ослушника еще дальше. И не просто дальше, а за пределы Выговой обители. А наказ ему и вовсе сказочный дается: иди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что. Так Михайле представляется поначалу. Да и немудрено: откуда же ему, мальцу, ведать, где находится озеро под названием Онего и какие там надлежит сбирать каменья, кои годятся на изготовление вапы. Однако, к вящей радости Михайлы, дальнейшее складывается не так уж и плохо. В спутники и коренники назначают отроку скитского старожила Офонасия, бывалого, лет тридцати трудника. Ростом тот невелик, худощав, костистость его обличья не может скрыть даже лопатистая борода. Зато он жилист, ухватист, а главное — расторопен и смекалист. На кого падает глаз Михайлы, когда они отворяют скитскую конюшню? На двух молодых широкогрудых жеребцов. Такие стащат с мели любую шняку, коли застрянет она на прибрежной корге. А Офоня их минует. «Энти в леси сдичают, — поясняет он. — От гнуса да овода». И выводит из стойл двух невидных на погляд лошадок — кобылку и коника: «А вот энти — в самый раз. Оне смирные, тяглые. А главно — ладят друг с дружкой. Давно вместях…»

В тот же день, оседлав лошадей, закинув переметные сумы, Михайла с Офонасием отправляются в дорогу. Дело к вечеру, к заповеданному покою. Да в июне об эту пору передвигаться сподручнее. Ночью белой светлым-светло, к тому же не так душно, а главное — слепни-вражины не столь донимают.