Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве

А хозяин дома меж тем с дружками своими готовится на охоту. Одним глазком посматриваю на них. Когда на промысел идут артелью, молются общему богу по имени Земляника. Если домашний божок может обмануть (не в настроении, например), то Земляника всегда ровен. Зато его умилостивить надо, что и делают сейчас остяки. Наварили браги с хмелем, сварили бычьи головы. Поставили на стол, кланяются: ешь, Земляника, пей, Земляника, удачу пошли… Хозяин брагою окропил деревянного божка, укутанного в парку. Сам принял кружку браги.

Сказывали мне (сам не видел), что при жертвоприношении употребляют они все, что им мило… иногда живые рыбы приносят и, положа пред мнимым своим богом на землю, кланяются и просят не оставить в беде… Ежели убьют они медведя, то бывает так: сняв с медведя шкуру, повесят подле божка на высоком дереве. Просят прощения за убийство. Извинения приносят. Дескать, не мы, а железо убило тебя. И не мы железо ковали. Еще просим прощения в том, что стрелу, натянув, пустили в тебя. А что быстро стрела летела, то и тут нет нашей вины, то виноваты перья птиц, ведь птичьими перышками оперена стрела. Боятся того, что душа убитого медведя им учинит великий вред, поэтому с ней лучше заблаговременно помириться.

Жаль, не узнаю, хороша ли была охота.

Остаюсь помнящий и любящий вас гимназей — Василий Зуев.

На сотни верст ни жилья, ни людей. Белая равнина, белый горизонт. И только три пары грузовых нарт в собачьих упряжках — на последней подставе поменяли лошадей на лаек — торили медленную дорогу к северу.

Мелькали редкие перелески.

Наконец пошли таежные чащи, сумрачные и по-разбойному настораживающие. Недаром первые поселенцы назвали их суровым словом — урманы. Возле медвежьих берлог псы заливались бешеным лаем, рвались из упряжи. Вану и Ерофеев с трудом сдерживали собак.

— Может, одного мишку поднимем? — подмигнул Ерофеев. — Медвежатинки отведаем…

— Медведей бить не допущу, — твердо сказал Зуев.

— Жалеешь?

— Жалею.

Ночевали где придется. То в затишке у берега Оби, то под ветвями пихты, а то просто посреди дороги, на нартах.

Наткнулись на заброшенную юрту с пустыми окнами, разломанными дверями, раскиданной крышей. Обрадовались безмерно. Тут же, посреди юрты, разожгли костер, натопили снега, погрелись чаем.

Вану собак покормил, пробил во льду прорубь, взял на наживку с десяток приличных налимов. Шумский принялся готовить еду. Вану деловито оглядел членов экспедиции, велел всем по очереди снимать прохудившиеся пимы. Втянул в рыбью кость, наподобие иглы, вощеную дратву, пахнущую смолкой, и без лишних слов принялся за свою сапожную работу. Левая рука его действовала заученно на три привычных движения: укол в подошву, короткий рывок и затяжка дратвы. Дратву перекусывал одним зубом, хищно и враз.

— В Березов приеду — в юрты побегу, к остякам, — поделился Вану своими тайными мыслями. — Кровь пить…

— Чего в ней хорошего? — буркнул Шумский, нарезая мясо. — Вот супчик будет сладок.

— Кровь оленья сладка, как квас, тепла, как хлеб, хмельна, как водка.

Зуев, укрывшийся с головой меховыми шкурами, но сдержал смешка. Каков Вану, а? И откуда слова такие взял?

— В Березове ранее бывал?

— С купцами ездил. Шкуры покупали.

— Охота там хороша?

— Зверя, птиц сколько хошь.

— Жить дешево?

— Не знаю, казак. Денежки есть — дешево. Нет денежек — дорого.

И Вану острым зубом перекусил дратву.

В груди его зарождается песенка. В остяке точно поместился музыкальный органчик. Он ненадолго замолкает. Вдевает дратву в игольное ушко — глаз прищурен, нитка протянута, органчик заведен:

— Приедет Вану в Березов, крови оленьей выпьет и будет веселый. И Зуев будет веселый, и Ерофеев будет веселый, и Шумский будет веселый. Всем Вану пимы подлатает, ходи туда, ходи сюда, тепло будет ногам. И ногам будет весело ходить…

Под нехитрые песни остяка как-то и думается веселее. Веришь: все будет хорошо, не загинут в этих северных пространствах, цели непременно достигнут.

Ерофеев смазывает ружье, зрачок нацелил в круглое дуло. Доволен: справное ружье. Ружье-ружьишко: оно и пищу даст, и опасность отвратит…

Особо ни об чем не размышляет. Служба есть служба. Во фляжке плещется спирт. Дичь, рыба, вяленое мясо, сухари — ешь вволю!

— Ломота, ломота в костях, — жалуется чучельник.