Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве

Миновали Тобольск, много верст на север прошли. Мои спутники — известный вам чучельник Шумский, егерь-казак Ерофеев и проводник — остяк Вану. Вот моя малая команда. И все бы отменно, да одна беда: лета мои. Не выдают они во мне предводителя экспедиции. Генерал-губернатор Тобольской губернии господин Чичерин долго поверить не мог, что я отряжен в самостоятельный путь. Бог не выдаст, свинья не съест — в одном этом, други мои, я и вижу утешение своим сомнениям.

Чичерин выдал моей команде все необходимое — запряжки, по две шубы на нос — одна мехом вниз, другая наружу. Одна — малица, другая — гус. А какие пимы — таких вы сроду не видали, и не знаю, есть ли такие у кого в нашей столице. Подошва пошита для крепости из оленьих пяток. Каково? В них и бегается скорее, по-оленьему. Но мне особенно бегать нельзя, а быть поминутно при отряде, так как за спутников своих отвечаю.

Большая мне подмога в пути дядька Шумский. Вот родная душа. Старик забавен и простодушен — его часто принимают за начальника. Шумский эту роль охотно берет на себя (в разговорах, конечно, а не в командах, тут последнее слово за мною). Глядя на чучельника, смеюсь втихомолку, чтобы не обидеть его. Пусть тешится. Сначала не знал, как прилюдно меня называть. То Василий Федоров. То господин Зуев. Я цыкнул на него: «Для тебя как был Васькой, так и остался». Он спрашивает: «Что ж народ подумает?» Я отвечаю: «А то и подумает, что ты начальник, у тебя это отменно выходит…»

Вам же, друзья мои, сознаюсь: хоть по должности меня можно называть и господином, а ничего с собой не могу поделать. Нет во мне уверенной силы, чтобы командовать людьми. Тут, ей-богу, не до смеху. Вышел как-то ночью по малой нужде во двор. Воют бирюки. В сени заскочил со страху. А вообще-то, друзья мои, рад, что пошел в путешествие. Всю русскую Европу увидел, теперь Азию высматриваю, в такие места забрался, куда редко кто, кроме казаков, хаживал. Места здешние дикие и нетронутые. На сотни верст — снежная пустыня. Так бело в глазах, что слезы текут и голова кружится. Редко встречаются казацкие заставы. Русские казаки, которые несут здесь службу, щупают нас руками — не верят, что свалились из самого Санкт-Петербурга. Чайком побалуют, ухой покормят, подивятся, порасспрошают, и мы далее свой путь держим. Стрелок Ерофеев сетует: может, нет у этой землицы конца и края? Озноб берет: ну и подался в неведомые края, будет ли отсюда всем нам обратный путь, не проглотит ли в своих несметных болотах тундра?.. Один абориген предрек нам гибель.

Вот так скачешь на ретивых лошадках, предаешься всяким невеселым размышлениям.

В ямском сельце Демьянское встретили мужиков, выселенных сюда из-за Урала. Окружили наши кибитки, плачут от радости — так стосковались по России. Живут тут и остяки — «уштяками» их зовут. С инородцами русские ведут себя как с малыми детьми. Уштяки великие мастера бить дичь, ловить рыбу, это их основной промысел.

За водку можно выменять любую звериную шкуру.

Сопровождает нас в экспедиции остяк Вану, прилепился в Тобольске. Покладист, отзывчив, беспричинно песни распевает на однообразный, тягучий мотив. Сам их складывает по всякому поводу. Когда сородичи любопытствуют, кто мы есть, громко возвещает: натуралисса. Как увидит меня какой уштяк, сразу с просьбой, при этом, как младенец, бесхитростно в глаза смотрит:

— Натуралисс, дай денежка, дай водка.

— Водки не пью…

— Дай табак.

Табак жуют. Это им большое удовольствие. Что взрослые, что дети. Табак я прихватил и кому даю, тот друг закадычный. В юрту зовут, юколой угощают. За лучшее угощенье у них считается оленья кровь. Пьют ее теплой.

Расскажу про их жилища. Юрта уштяков двух родов — зимняя и летняя. Зимняя — наподобие русской курной избы. Окна заделаны рыбьей высушенной кожей. Посреди печь — чувал, дым выпускается через дыру в потолке. Дым выпустят — дыру прикрывают ледяной глыбой. Летом уштяк переходит в берестяной шалаш — чум. В каждой юрте на самом видном месте, как у нас образа, — деревянный божок. Его весьма почитают, с ним разговаривают, ведут расчет. Отправляясь на охоту, уштяк обыкновенно молится идолу, требуя удачи и обещая: «Если убью двух соболей — тебе одного». Задабривает. А если охота пустая — сердитый идет домой. При этом серчает на идола, выходит, тот его обманул. Резону держать его нет. Вон из юрты! Другого стругает, более доброго и покладистого. Притом смерти не боятся вовсе. Уверяют, что у каждого человека есть тело и душа.