Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве

— Гимназическим товарищам моим. Да, пожалуй, ныне они уж и студенты.

— Да, да, — задумался Паллас. — Студенты… А я, Василий, прочитал твой отчет о сонной крысе. Натуралиста обнаруживаешь в слоге. Это весьма важно.

Положил руку на плечо мальчику.

— Исхудал ты.

— Да я так, — смутился Зуев. — Лишь бы кости были…

— В Челябу приедем — отдохнем. Зазимуем. И я, братец, устал. То ноги заломит, то голову сдавит.

— Бегаете много, Петр Семенович. И сочиняете вон сколько.

— Сочиняю, — согласился Паллас.

— Потом и книга получится.

— Об том пока не помышляю. Замысел один: не растерять увиденного. Ладно, иди спать — носом клюешь.

— На нос что смотреть? Я в одной книжке читал: нос есть средственное напереди лица пустое возвышение.

— Как, как? Ха-ха-ха-ха…

Вася взбирается на полати, устраивается рядом со спящими студентами.

За окном вызвездило небо.

Восемь вечера, а темень непроглядная.

Скоро осень.

Тишина такая, что слышно, как в соседней комнате Паллас задувает свечу.

Вечером у костра в кругу мужиков Ерофеев раскуривал чубук, ерошил прутиком угольки. На вертеле жарился заяц.

— Ох, отведаем свежего мясца, — радовался вольный казак. — Чего не едал за свою бедолажную жизнь, а жареной зайчатине нет замены.

— Много маялся по свету? — спросил ямщик с плоским, как оладья, носом.

— Всего, братцы, повидал, все не расскажешь. В степи ночевал, в бору на медведя ходил, на Каспии тонул, турка и того воевал. Всякого народу видел.

Мужики тянулись к словоохотливому дончаку, чувствовали в нем силу, удаль бывалого человека. Вдруг какой-нибудь пьяненький мужичок поинтересуется:

— Вот ты говоришь: всякого народу повидал. А что говорит наука про людское население всея земли? Народов-то ныне много живет?

— Мно-о-ого! Считай, цельный миллиард.

— Одних людей?

— А кого ж еще?

— Миллиард! — присвистывали мужики.

— А скажу такое, — гордился Ерофеев, — что народ все прибывает и прибывает.

— Поди ж ты.

— Да. — Ерофеев поворачивал на вертеле зайца и еще больше изумлял мужиков. — По непременному течению природы в феатр мира ежедневно вступает по шестнадцать тысяч человек.

— Цельное войско?

— Выходит, так. — Щурил глаза от дыма, прибавлял к себе еще больше уважения. — Да, где не был, чего не видал! Только что еще не побывал в преисподней.

— Это успеется!

— Тут давеча с одним крестьянином толковал. В ихней деревне дом в преисподнюю провалился, — говорил Ерофеев. — С крышей, трубой, так и загинул в земной глыби.

— Сказки сказываешь, — засомневались мужики.

К костру подсел Зуев, услышал россказни вольного казака.

— Врать ты, Ерофеев, горазд.

— Нет, не вру.

— Где ж эта деревенька?

— Да сказывал мужик — верст пять отседова будет. Меня самого за живое забрало: как это, думаю, дом в преисподнюю ухнул? Божился, что так и было. — Ерофеев снял с вертела поджаренного зайца: — Покушай, наука…

Об услышанном Зуев рассказал Палласу.

— Так дом и загинул в земной глыби?

— Ерофеев так говорит…

— А сам ты как полагаешь?

— Да сказки!

Паллас сдернул со стены черный свой плащ, натянул на ноги щегольские ботфорты.

— Учу их, учу! Вдалбливаю в головы простые вещи — не доверяться молве, а единственно лишь наблюдению, на шкуре все испытать. Что же слышу?

Паллас притопнул ботфортами, удобнее уместил в них ноги.

— Подать лошадей. Вальтер, Соколов!

— Куда же, Петр Семенович?

— А в преисподнюю!

Деревня, где дом рухнул в преисподнюю, оказалась близлежащим мордовским селом.

Паллас в черном плаще и ботфортах напоминал рыцаря, неизвестно как попавшего в эти русские места с темными перелесками, с грязной дорогой, с узкой речушкой, петляющей в ивовых зарослях. Студенты же и гимназист Зуев в латаных рубахах и штанах мало чем напоминали оруженосцев, какими их изображали в рыцарских книжках. Вид у Васи был самый удрученный, он никак не мог опомниться от разноса, который учинил ему разгневанный Паллас. Несправедлив к нему Петр Семенович. Жалеет, видать, что взял в экспедицию. Да и какой, верно, от него толк: доверяется молве, на собственной шкуре ничего не испытывает. Не вышел из него натуралист, только что и умеет — блины печь…

Мальчишки бежали вслед странной для этих мест кавалькаде, всадникам низко кланялись женщины. Одеты пестро, ярко, нарядно. Головные уборы увешаны бубенцами, пояса окаймлены бахромой, на подолах погремушки. «Наряд, как конский убор», — отметил Вася.