Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве

— О, Канин Нос, ответь нам, несносный: целый ты нос или только полносный?

Навстречу — «мадама». Жмется к стене, гневно трясет тростью на разбушевавшуюся ораву.

— Что за проказы?

— На Канин Нос идем…

— Нос? Какой нос? Постафф-фте скамью на сф-фое место!

В эти начальные дни 1766 года в Архангельске готовилась морская экспедиция в северные широты под водительством капитана Чичагова. Поход был задуман Ломоносовым, который безвременно скончался в прошлом году.

Три корабля на предмет «обретения северо-восточного пути» отправлялись на Грумант. Смелая мысль Михаила Васильевича, говорил Румовский, ныне поставлена под паруса трех фрегатов: «Чичагова», «Панова», «Бабаева».

— А ведь небось на фрегатах и юнги потребны? — спросил Вася товарища по келье.

— Без юнги — как же? — сказал Мишенька Головин. — Ежели на барже — там можно без юнги, а на фрегате другое дело…

Юнга! Легкий, как перышко, чтобы взлететь на мачты. А разве он не легок, не проворен? Юнга! Проницательный, чтобы по компасу высмотреть, где какая страна. Вот он, компас!

К Чичагову! Рассерчают гимназические начальники. Но что, однако, скажут, когда вернется с описанием Каниного Носа.

…Коля Крашенинников подошел к Зуеву:

— Не бежать ли собираешься? Головин рассказывал: по ночам карту разглядываешь.

— Не разболтаешь?

— На мне креста, что ли, нет?

— Тогда слушай. Решил податься к Чичагову.

— Юнгой?

— Ага!

— Так у них же три фрегата?

— Ага!

— И мне местечко найдется, как думаешь?

— Нешто не найдется!

— А возьмут?

— На что у меня ломоносовская карта? Сам Михаил Васильевич велел заполнить при случае. Вот и случай.

— А до Архангельска как доберемся?

— От рыбных рядов пустые обозы туда ходят. Я уж разузнал…

Ранним февральским утром, до побудки, мальчики покинули Троицкое подворье. Обозчик, мужик лет пятидесяти, завернутый в овчинный тулуп, сторговался за два рубля взять их с собой. Накрыл сеном, меховой шубой, пахнущей треской.

Сухая солома лезла в ноздри; поскрипывали по свежему снежку полозья. Вася нащупал руку товарища.

— Ты чего?

— Теплее так.

— А боишься все же?

— Боязно немного.

— А что отец с матерью подумают?

— Напишу им письмецо с первой станции.

Лошади быстро домчали сани к северной подставе. Послышался окрик часового;

— Кто таков?

— Да рыбой промышлял, солдатик.

— В санях что?

— Мануфактура. Пороху купил. Детям угощеньице.

Под шубу залезла холодная, цепкая, ищущая рука. Солдат раскидал сено. На Васю уставился служивый из отцовской роты.

— Вот так мануфактурка! Сын Федора Зуева? Ты куда это навострился? Да тут еще один пострел? Стой-ка, кликну сержанта.

Больше всех кипятилась саксонской нации вдова:

— Уф-фолить, уф-фолить, чтоб другим было непоф-фадно.

Астроном Румовский, однако, восстал против такого наказания. Защитил «ослушников» и профессор Протасов. «Намерения школяров были продиктованы высоким помыслом», — заключил он.

Зуева и Крашенинникова на три дня заперли в холодную, под замок. Так вместо Каниного Носа побывали они в карцере на воде и хлебе.

Глаза Румовского горели. Он говорил о широтах и долготах так же вдохновенно, как учитель Мокеев о гекзаметре. Учил определяться на местности по звездам, ибо «всякая точка на земле свое местожительство имеет».

— Долго-о-ота-а! — выпевал Румовский, и слово это в его устах было протяженным, как пространство. — Что она есть? В долготу смотрит все мироздание — с солнцем и луной, со звездами и планетами. А мы глядим в небесные сферы, и что кажется сперва непостижным, безбрежным, то становится уловленным твоею ладонью, па которой покоится малая ландкарта.

Учитель умолкал, набираясь нового вдохновения и энергии. Глобус в его руках трепыхался, как пойманное живое существо, словно хотел вырваться в заоконные просторы безграничных долгот и широт.

Румовский вел школяров в обсерваторию, учил пользоваться приборами.

Подмигнул Зуеву:

— Я сам путешествовал, хотя и астроном, и чувствительно не могу не разделить тягу к землепроходцам…

— …когда сии землепроходцы вместо холодных широт попадают в холодную! — выкрикнул Крашенинников.

— И так случается. Но я скажу: путешественник без знания долготы — все одно, что странник без верного посоха.