Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве

Протасов парик-барашек скинул. Реденькие волосы на ветру развеваются, холщовая рубаха на верхних пуговках расстегнута, холщовые же штаны в сапоги заправлены — не гнушается своим видом. Кто скажет, что это экстраординарный профессор?

Присаживается на корточки. Мальчики вокруг. Издалека подумаешь, в хоровод играют. Протасов выискивает нужную травку.

— Что это?

Будто кто-то не знает дикую гречиху.

— А по-научному, по-научному? Ты-ся-че-лист-ник! — Протасов гремит по всему лугу трубным голосом. Коровы на него косятся, стреноженные кони прочь шарахаются.

— А это?

— Курячья слепота!

— Что, Зуев?

— Курячья… слепота.

— О боги!

Разгибается, бьет пяткой о землю, проверяя, прочна ли ее твердь, не провалится ли от стыда в преисподнюю вся эта неразумная ватага школяров.

— Лю-ю-ютик! — тоненько тянет профессор, и это так странно, как если бы медный оркестровый бас вдруг разлился нежной, девической флейтой. — Лю-ю-ю-ти-ик. А куриная слепота — для тех, кто слеп в науке. Рас-те-ни-я дол-жны иметь вер-ное и-мя!

Голос флейты вновь обретает металл.

Протасов близко к сердцу принимает свой предмет, уверенный, что анатомия и ботаника первые науки па земле, от которых все другие произошли, и не знать их — кощунство. Зато как сам объясняет! Самая завалящая, неприметная травка, которую не заметишь под каблуком, становится редкой по своим таинственным свойствам, как иное заморское растение. В Протасове соединились как бы два человека: ученый, знающий имя каждого растения по-латыни, и деревенский знахарь, для которого любая травинка, стебелек — предмет заговора. И тут он становится смешным, лукавым, нелепым деревенским мужиком. Положит свою пухлую лапу на всякие ученые-преученые книги, написанные по-немецки, и с самым серьезным видом, тихим голосом, точно боясь тайну спугнуть, задаст школярам вопрос:

— А что есть разрыв-трава?

И помалкивает, вслушиваясь во что-то, одному ему ведомое.

Никто не знает, что есть разрыв-трава. Только и догадываешься: это что-то от темной ночи в лесу, где протяжно ухает наводящий ужас филин и в болотах живут водяные…

Протасов завораживающим шепотом произнесет:

— На которой траве коса переломится в Иванову ночь, та и разрыв-трава. Может, то иван-трава. Может, иван-чай. А глядишь, и папоротник какой, или сорочьи глаза, или плакун…

Тишина в классе такая, словно школяры слушают, как трава растет.

Протасов доволен: почудил — и хватит. Теперь — к предметам академическим!

Он первым из учителей выделил в классе Зуева. Что поставил его в неловкое положение — поделом! Прежде чем прокукарекать, поразмышляй: курячья ли слепота? Протасов больше всех радуется своей непритязательной шутке.

Не столь давно у него с Котельниковым зашел разговор о солдатском сыне. Протасов похвально отозвался об успехах Зуева.

— Востер парнишка, — поддержал инспектор Котельников. — Да только преподавателей своих не весьма жалует.

— Это кого ж?

— Да хоть тебя, Алексей Протасьевич. Захожу намедни в покои. Вся четверка тут как тут: Зуев, Крашенинников, Головин, Рихман. Солдатский сын про тебя и распевает под смех товарищей:

— Ах негодник! — смеется Протасов. — Вот уж подрублю ему язык ланцетом. Курячья слепота… Каков, а? Вот до чего Кантемировы сатиры доводят…

Приглядывался к Зуеву и географ Румовский.

Тянет Зуев руку, дознаться хочет:

— Отчего в атласе Канин Нос обозначен островом, а он всего лишь полуостров?

— Откуда выведал?

— Бывалые люди сказывали.

Просек, востроносый, промашку в атласе Делиля!

— Чертеж делилевский, господа школяры, исправлению подлежит. Да.

И танцующей своей походкой пробежал по классу, не в силах сдержать волнения.

— На то мы, астрономы и географы, предназначены. Послала меня Академия три года назад в Селенгинск. Венера тогда проходила мимо солнца. Ах, господа школяры, незабываемые то были дни. Так вот. Иные гадали: не будет явления. Другие утверждали: будет явление. Будет — не будет. Будет — не будет. Как на ромашке, гадали. Поехал, наблюдал. Было явление! Так наука исправляется. Найдется географ, который и Канин Нос исправит на карте, не по воображению, а по натуре. Так-то, Зуев! При этом окуляры географические — долгота и широта. — Румовский держит глобус крепко, как древко штандарта. — Это хорошо понимал наш путешественник Степан Петрович Крашенинников. В своей книге он дал Камчатку, какая она есть в натуре. Так и узнается, друзья мои, сколь пространен свет и что малейших дале звезд, как писал пиит… Канин Нос… — Румовский ставит глобус на стол. Всем своим удрученным видом выказывает сожаление, что северная эта земля осталась без присмотра, хотя она куда ближе малейших звезд.