Стивен Прессфилд - Врата огня

– Его тело персидский командир Оронт с почетом отправил в афинский храм, называемый эллинами храмом Персефоны Окутанной.

Тут спартанец Дектон милосердно поднял руку: – Этот чужак говорит правду.

Он подтвердил, что прах его товарища Ксеона доста­вила в Спарту жрица того самого храма за несколько ме­сяцев до нынешнего сражения.

Когда я услышал это, сила покинула мои колени. Я осел на землю. Итак, все кончено – мысль о нашем крушении подкосила меня. Какая ирония богов! Теперь я стою на коленях перед спартанцами, побежденный и покоренный, как некогда стоял тот человек, Ксеон, перед персидскими воинами.

Полководец Мардоний погиб в сражении при Платеях, погиб и Оронт.

Но спартанцы поверили мне, и моя жизнь была спасена. Почти месяц меня держали при Платеях под охраной эллинских союзников, обращались со мной предупредитель­но и вежливо, а потом послали в качестве пленного пере­водчика в Союзный Совет.

В конечном счете, рассказ пленника Ксеона сохранил мне жизнь.

Хочу сказать еще несколько слов о сражении. Великий Царь, может быть, помнит имя Аристодем. Человек по имени Ксеон несколько раз упоминал этого спартанского командира как посла, а потом – в числе Трехсот у Горячих Ворот. Среди Равных уцелел лишь он один. Он почти не видел, и его отправили в тыл.

По возвращении Аристодема живым в Спарту ему при­шлось немало вытерпеть от своих сограждан за трусость. С ним обращались, как с трезанте – «убоявшимся». Теперь, при Платеях, перед ним открылась возможность реабили­тировать себя, и он проявил выдающийся героизм, превзойдя всех на поле боя, словно стремился навсегда искоренить свой прошлый позор.

Спартанцы, однако, с презрением отказали Аристодему в награде за отвагу и отличили троих других воинов – Посидония, Филокиона и Амомфарета. Военачальники со­чли героизм Аристодема безрассудным и ложным, когда он, охваченный кровавым безумием, сражался впереди строя. Он слишком очевидно искал смерти на глазах у товарищей, желая искупить свой позор. А отвагу Посидония, Филокиона и Амомфарета они сочли наивысшей – отвагой воинов, которые хотят остаться в живых и тем не менее сражаются великолепно.

Возвращаюсь к моей собственной судьбе. Меня продер­жали в Афинах два лета. Я служил по мере сил переводчи­ком и писцом, что позволило мне стать непосредственным свидетелем имевших место необычайных и беспрецедент­ных преобразований.

Разрушенный город восстал из пепла. С удивительной быстротой были вновь отстроены стены и порт, здания собраний и торговые дома, суды и правительственные учреждения, и жилые дома, и лавки, и рынки, и ремесленные мастерские. Теперь иной пожар пожирал всю Элладу и, в частности, город Афины – огонь дерзости и самоуверенно­сти. Казалось, сама рука небес возложила благословение на плечи каждого, навеки изгнав из людей робость и нерешительность: В одночасье греки захватили подмостки судьбы. Они разбили самое могучее войско, какое когда-либо существовало под небесами. Неужели какое-то меньшее предприятие теперь устрашит их? На что они решатся теперь?

Афинский флот прогнал корабли Великого Царя обрат­но в Азию, очистив Эгейское море. Торговля расцвела. Сокро­вища и торговцы со всего мира наводнили Афины.

И это грандиозное возрождение затмило для просто­людинов саму великую победу. Оптимизм и предприим­чивость зажгли всех и каждого верой в себя и своих удач­ливых богов. Каждый гражданин-воин, кто перенес испы­тание битвой в фаланге или тянул весло под обстрелом в море, теперь считал, что заслужил полного участия во всех городских делах и права обсуждать их.

Особая эллинская форма правления, названная демокра­тией, правлением народа, пустила глубокие корни, вскорм­ленная кровью войны. Теперь, с победой, росток рванулся вверх и распустился пышным цветком. В Собрании и в судах, на рыночной площади и в правительственных уч­реждениях простолюдины решительно и самоуверенно проталкивались вперед.

Для греков победа стала доказательством мощи и ве­личия их богов. Эти божества, которые в нашем, более цивилизованном, понимании кажутся тщеславными, одер­жимыми страстью, чудаковатыми и столь подверженны­ми слабостям и недостаткам, что и не достойны назы­ваться божествами, для греков воплощали их веру в нечто более великое, чем человеческое, по масштабу и все же глу­боко человечное по духу и сути. Греческие скульптуры и атлетические праздники прославляли человеческое тело, их литература и музыка – человеческие страсти, их бе­седы и философия – человеческий разум.