Григорий Канович - ПАНИ КАТАЖИНА

– Да. Очень рада. Если бы он пошел против отца и остался со мной, в Польше, то и он, и мои дети, и я сама, наверно, сейчас с вами не разговаривали бы, а все вместе гнили бы там… Может, и я, гойка, в том числе. Там… в тех перелесках… – И пани Катажина сделала неопределенный жест в сторону голубеющего над домами горизонта.

– Где?

– Сначала на Конской или Рудницкой, в гетто, а потом за городом, в Понарах, во рвах… Старший Гимельштейн был тысячу раз прав. Помню, как, нисколько не чинясь, он излагал при нас свои рассуждения о будущем Европы и говорил, что скоро наступит такое время, когда не только пьяное русское мужичье на улицах Белостока будет врываться в еврейские дома и вспарывать ножами подушки, но убивать евреев примутся и почтенные немцы, и поляки, и литовцы. Я сидела у Гимельштейнов за обеденным столом в гостиной и страшно злилась на этого самоуверенного чванливого пророка, торгующего сыромятными кожами. Думала, что этими своими страшилками он стремится разлучить меня с Авигдором. А ведь старик Гимельштейн был воистину пророк и на сто процентов прав. Он еще тогда, в начале века, предвидел все, что случится. Что-что, а нюх на резню и несчастья у евреев всегда был отменный. Они рождаются на свет уже с чувством опасности…

Пани Катажина вдруг спохватилась и покрутила пальцем вокруг утепленного седыми космами виска.

– Господи, какой стыд в моих-то летах распространяться о таких вещах, как любовь, разлука, пророчества и прочая дребедень! Как говорил мой отец, совсем рассопливилась девка… Кому это интересно – любила, не любила, лгала, не лгала, уехала с кем-то куда-то, не уехала? Ведь мне уже давно пора готовиться в другую дорогу…

– Если вы на год-другой и опоздаете туда, никто вас за это не упрекнет – мы же туда не в гости отправляемся.

– Это вы хорошо сказали – не в гости.

– Туда, пани Катажина, нечего спешить, – утешила ее мама. Ей не хотелось заканчивать разговор на такой горестной ноте.

– Вы уж извините за мои надоедливые вопросы, но больше вы с ним не виделись?

– Один раз виделись. Он приезжал по каким-то делам в Вильно, это было, кажется, в начале тридцатых годов. Авигдор разыскал меня через наших общих знакомых, и мы с ним встретились в притворе костела святой Анны. Я тогда – в это мне сейчас и самой трудно поверить – была монахиней-бенедиктинкой.

– Монахиней?

– Да, да… Это меня, по правде говоря, и спасло. Авигдор тоже ужасно удивился: Кэти, ты и монастырь? Он всегда почему-то называл меня Кэти. Никто кроме него меня так не называл. Вы не поверите, пани Геня, я тогда его еще… ну вы меня понимаете… – замялась она, и ее дряблое, морщинистое лицо с обвисшими щеками вдруг залило каким-то мягким и вдохновенным светом кратковременной, ниспосланной свыше благодатью.

– Тогда вы его еще очень любили?

– Да, да, очень… Женское чутье вас не обмануло… – не дала ей договорить старуха. – В Америке Авигдор стал известным врачом, хорошо зарабатывал, настойчиво звал меня с собой в Чикаго. Говорил, что его отец – кожевенный фабрикант Ицхак Гимельштейн, – к сожалению, в Америке не преуспел, разорился и вскоре скончался. Авигдор говорил, что там, в Чикаго, где он обосновался, совсем другие нравы, люди без всяких предрассудков, и всем все равно, кто на ком женится или разводится, кто за кого выходит замуж… Авигдор сказал мне, что до сих пор холост, уговаривал бросить Вильно и переехать к нему, но я, пани Геня, отказалась, не поехала.

– Это ведь из-за него вы ушли в монастырь?

– Нет. Скорей из-за самой себя. Чтобы не сорваться и не наделать от отчаяния глупостей. Вы, надеюсь, понимаете, пани Геня, о каких глупостях я говорю.

– Не понимаю, – выдавила собеседница, хотя сразу сообразила, о каких глупостях пани Катажина говорит, потому что, да будет благословенна память моей мамы, она никаких глупостей вроде бы не делала и о том, чтобы наложить на себя руки, Боже упаси, никогда не помышляла, никого кроме мужа не любила, если что их и разлучало, то не состоятельные родители-кожевенники, не национальность – оба от рождения были и до гроба остались евреями. Только один-единственный раз их пути на четыре года разошлись, когда отца призвали в Красную Армию и через месяц плохообученного солдата отправили из приволжского города Балахна на фронт…

Мама слушала пани Катажину и думала о том, как мало человек знает о другом человеке, сосед о соседе, семья о семье. Что знают Фейгины о загадочных Васильевых, наша семья – об оперной певице Гражине, распевающей на третьем этаже по-итальянски любовные арии? Да и она сама еще вчера почти ничего не знала о пани Катажине, а ведь они встречались чуть ли не каждый день и чаще всего ограничивались скупыми, ничего не значащими приветствиями.