Григорий Канович - ПАНИ КАТАЖИНА

– Як Бога кохам, все сложилось бы иначе, – повторила пани Катажина. – Польша была бы целехонька, и евреи были бы целы. Вы, пани Геня, не представляете, сколько до войны их тут, в Вильно, было. Тьма-тьмущая!

– Не могу даже представить себе, – смиренно прошептала мама. – Наше местечко было маленькое. Куда ему до Вильно! К тому же моя свекровь, да будет благословенна ее память, говорила, что нас, евреев, нельзя считать.

– Почему же? – заинтересовалась пани Катажина.

– Чтобы никто не сказал, что нас на белом свете уже более чем достаточно.

– Ваша свекровь была неглупой женщиной. Их в Вильно было тысячи, десятки тысяч. И на Завальной. И на Замковой, и на Большой. Лавочки. Мастерские. Молельни с раввинами и семинаристами. Молельня – слева, молельня – справа. Спереди и сзади! Синагог было, пани Геня, не счесть – даже больше, чем костелов и монастырей… Настоящий, прошу прощения, еврейский муравейник. А что сейчас? Спереди – пусто, сзади – пусто. Налево – руины, направо – руины. Интересно, сколько же вас тут сейчас осталось?

– Не знаю, – вздохнула мама, и ее черные глаза еще больше потемнели от печали. – Немцы почти всех перебили. Но, даст Бог, те, кто живы, соберутся тут снова.

– Рано, к нашему несчастью, умер маршалек Пилсудский. Слишком рано.

– По-моему, все люди на свете умирают слишком рано или уходят не вовремя – ведь каждому, согласитесь, охота еще жить и жить. Все ругают жизнь, но я что-то не слышала, чтобы кто-нибудь радовался смерти, – не возражая соседке, вставила мама. Да и как тут возразишь, если на свете когда-то жил-был не известный ей маршал, который, в отличие от злодея и изверга Гитлера, и пальцем не тронул бы евреев, хотя и не пылал к ним большой любовью. Ведь другие маршалы и полководцы не только к ним любовью не пылали, но и вели себя так, что от сотен тысяч евреев только горсточка пепла осталась.

Эти мамины кивки ранними сединами, привезенными в Вильно из казахского аула, этот участливый взгляд, эта почти озорная готовность делиться с пани Катажиной, едва сводившей концы с концами, чем Бог послал – то картошкой и лучком, то огурчиками и помидорами, купленными на шумном и бестолковом Калварийском рынке, то молоком и хлебом, то субботним пирогом с корицей, а то и куском фаршированной рыбы – все это мало-помалу растопило обледеневшую от житейских невзгод и одиночества душу старой суровой польки.

Отец, не разгибавший целыми днями за прытким “Зингером” спины, относился к странному опекунству своей второй половины со снисходительным неодобрением…

– Собака, и та приходит на выручку человеку. А нам сам Господь Бог велел другим помогать, – убеждала мама моего тихого, как омут, отца, который сторонился всех без исключения чужаков, кроме тех, кто шил у него пиджаки и брюки.

Мама не гнушалась бегать для пани Катажины за лекарствами к земляку-аптекарю Меиру Абрамсону, порой даже оплачивала их стоимость. Она напрашивалась и в добровольные сторожа ее крохотной квартирки, пока пани Катажина, истовая богомолка, замаливала в костеле Петра и Павла на Антоколе свои тайные грехи. Свою, и немалую, роль в их сближении сыграло горькое и больное одиночество пани Катажины, которое вдруг подтолкнуло ее к черноглазой смешливой соседке – простой местечковой еврейке, очутившейся в чужом городе, где, как говорила пани Катажина, разумные советы всегда могут пригодиться.

– Я вечная ваша должница, пани Геня, но бедность за доброту может, к сожалению, расплатиться только одной-единственной валютой – советами и благими пожеланиями.

Мама жалела всех, но только не самое себя. Жалела она и пани Катажину. К ее жалости примешивалось и врожденное женское любопытство. Пани Гене не терпелось как можно больше узнать не столько о маршале Пилсудском, о котором пани Катажина говорила с молитвенным обожанием, сколько о самой обожательнице. Кто же она такая, чем в молодости занималась, как объяснить ее скрытность и стойкое недоверие ко всему на свете – даже к Богу, которому она поклонялась с таким неистовством? Потрепанный молитвенник в кожаном переплете и четки она почти никогда не выпускала из рук. Поведение пани Катажины наводило на мысль, что она когда-то крепко пострадала и оттого стала такой жесткой и нелюдимой. По тому, как старая полька избегала общаться с соседями и чуралась дворовых пересудов и сплетен, можно было заключить, что она и впрямь оберегает от других какую-то свою тайну. И как мама терпеливо и деликатно ни старалась у нее что-то выпытать, пани Катажина всегда отделывалась короткой и неопределенной фразой: