Григорий Канович - ПОМНИШЬ ЛИ ТЫ, КАК СЧАСТЬЕ НАМ УЛЫБАЛОСЬ..

Мама диву давалась, откуда пани Тереза столько о нем знает. Йосл говорил, что она мастерица не только целоваться с конвоирами, но и угощать их портвейном с пончиками.

- Хотите, пани Геня, я его попрошу... Мне он не откажет - споет. Вы только по субботам ничего не выбрасывайте... они все ваши объедки с удовольствием съедят... и рыбу-фиш, и галки со шкварками, и цимес...

- Соскучились в окопах по кошерной пище? - съязвила мама, но не отказала ей.

Слово свое пани Тереза сдержала. Уговорила своего Карла-Гейнца спеть что-нибудь и по-еврейски. Во дворе, мол, большинство - евреи, пусть послушают.

И Карл-Гейнц спел.

Ни в одном дворе, ни в одном городе, ни в одной стране Европы такого, наверно, не видали.

Карл-Гейнц, солист дрезденской оперетты стоял посреди двора, на фоне превращенного в руины трехэтажного дома ясновельможного призрака - пана Збигнева Моравского под вечереющим весенним небом - общей крышей для всех: для победителей и побежденных, для убийц и убитых, для праведников и грешников - и пел. Из его горла, как из только что пробуравленной скважины, брызнула песня.

Непреклонный и неумолимый Йосл Гордон погасил примус, настежь распахнул окно и просунул свою лысую голову, обрамленную редкими курчавыми сединами.

Мой отец остановил свой "Зингер" и, распугивая замерших в любовной истоме кошек, спустился по каменной лестнице вниз и застыл, как при исполнении государственного гимна.

Вдова Хая вышла на балкон на третьем этаже и, придерживая развевающиеся на ветру концы черного платка, который никогда не снимала, перевесилась через железные поручни.

Теща Шмуле-большевика, косолапая Тайбе, вывела на балкон своих внуков.

Доктор Ханин, квартира которого находилась на первом этаже, извинился перед беременной пациенткой (дворовые остряки шутили, что оставшиеся в живых виленские еврейки до и после родов исправно рожают для доктора хорошие денежки), выскользнул вместе с ней за дверь и вперил взгляд в певца.

Мама стояла под натянутой через двор веревкой, и капельки воды падали с мокрого белья на ее выцветшее платье, как слезы.

Пани Тереза зажимала натруженной рукой пасть своему строптивому любимцу, боясь, как бы пудель некстати своим задорным лаем не испортил песню.

Скучавшие конвоиры опасливо поглядывали то на певца, то на притихших слушателей.

Голос Карла-Гейнца то набирал высоту, то низвергался куда-то в пропасть.

Гебентч фун гот

из дер вос хот

а за идише маме...*

Сняв очки и зажмурив глаза, Карл-Гейнц с каким-то жалостливым ожесточением пел, и над окаменевшей громадой двора, над жильцами, над измученными неволей, отлученными от жизни пленниками, над исконным городом евреев, почти поголовно перебитых, над крамольной и вольнолюбивой, преданной Богу и непокорной Ему Вильной витал не призрак обольстительной Сильвы, которая то ли помнила, то ли не помнила, как ей и ее возлюбленному Эдвину когда-то улыбалось счастье, не призрак пана Збигнева Моравского, собирающего по ночам в цилиндр свои обиды и надежды, а тень бессмертной "идише мамэ" - еврейской мамы.

Мамы моей покойной мамы.

Мамы моего покойного отца.

Мамы Йосла Гордона, умершей в нищете и тоже не запомнившей, как оно выглядит, это улыбающееся счастье...

Сколько их было, надорвавшихся, покончивших с собой, расстрелянных, сожженных? Сколько было их, не дождавшихся этой улыбки?

Карл-Гейнц не щадил ни себя, ни других:

Гебенчт фун гот

из дер, вос хот...

Песня оборвалась, наступила упругая, покалывающая щеки тишина.

Двор вытирал слезы.

Громче всех всхлипывала пани Тереза, которая, как уходящему поезду, все время махала ручкой своему Карл-Гейнцу.

Даже у Эдгара слезились глаза.

Пленники снова взялись за работу, но жильцы долго не расходились, задержался даже доктор Ханин со своей беременной пациенткой, не спешил вернуться к своему примусу и яростный Йосл Городон, теща Шмуле-большевика Тайбе и ее внуки застыли на балконе, как на мавзолее, мой демобилизованный отец курил одну папиросу за другой - все словно ждали еще чего-то, но кроме стука молотков, звона пилы и приглушенного скрежета немецкой речи на стройке ничего не было слышно.

Когда мама закончила развешивать белье, к ней подошла пани Тереза.

- Что-нибудь, пани Генечка, узнали?

- Про что?

Пани Тереза замялась.

- А-а-а!.. Да, да... Шмуле сказал, что за иностранцев нельзя... Ни замуж, ни жениться...

- Жаль... - тихо сказала пани Тереза. - За иностранцев - нельзя, за иноверцев - нельзя. А за кого можно? - спросила она, опечалившись.