Григорий Канович - ПОМНИШЬ ЛИ ТЫ, КАК СЧАСТЬЕ НАМ УЛЫБАЛОСЬ..

- Я всегда была на вашей стороне. Всегда. Даже когда все от вас отворачивались.

- На чьей стороне? - слукавила мама.

- Жидув, - выпалила Тереза. - Недаром Иисус Христос был из ваших. Только жид может за других принять на себя такие менки.

- Не каждый, не каждый, - остудила ее пыл мама. - Лучше всего, когда не надо мучиться и мучить других... Мы все должны быть на одной стороне, тогда и крови не будет, и несправедливости.

- Должны! - высокопарно воскликнула посудомойка. - Но так нигдзе ние бендзе. Люди никогда не будут на одной стороне! Поэтому помогать надо и вам, и нам, и им...

Непонятно было, кого пани Тереза имеет в виду - то ли евреев и поляков; то ли пана Моравского, лишившегося в одночасье всего своего имущества, которое досталось ему в наследство от высокородного деда-богача; то ли немецких пленных, появившихся в нашем дворе сразу же после того, как пан Збигнев якобы оставил у дверей полковника Фокина свой цилиндр, начиненный динамитом и шляхетским презрением к прожорливой советской черни.

Мама жалела пани Терезу, никогда не спрашивала о ее прошлом, хотя смутно и догадывалась, что оно было далеко не радужным и не целомудренным. Бдительный Шмуле-большевик, считавший доверчивость пережитком капитализма, даже намекал на то, что пани Тереза, по имеющимся у него сведениям, некоторое время провела недалеко от Святодухова монастыря, на углу улиц Субачяус и Большой, в офицерском борделе, и обслуживала оккупантов, но мама отказывалась в это верить и тихо и сурово возражала:

- Шмуле! У тебя есть свидетели? Или, может, под видом оккупанта ты там сам баловался? Бордель, бордель! А что, скажи на милость, вокруг?.. Не тот же бордель? Тот же... Каждый день либо кто-то тебя... либо ты кого-то... - она оборвала фразу, рассмеялась. - И все из-за куска хлеба...

Служба брата ей не нравилась. Он был весь с ног до головы утыкан тайнами, словно занозистыми колючками репейника, на вопросы не отвечал, окидывал вопрошающего пронзительным, сыщическим взглядом, но зато сам охотно и терпеливо слушал, пощипывая усы, отращенные на сталинский манер. Он чувствовал себя неуютно, когда при нем вдруг надолго замолкали, и не то в шутку, не то всерьез твердил: "Помалкивают только шпионы".

Не был Шмуле-большевик по душе и лысому Гордону. Мама подозревала, что после освобождения из гетто в мрачное здание на проспекте Сталина, где дядя получал неплохое жалованье, вызывали и бедного Йосла.

- Не понимаю, - жаловался Гордон на Шмуле. - Зачем еврею такая нееврейская профессия? Во все века ловили нас, а не мы... Со времен царя Ирода не мы за кем-то гонялись - гонялись за нами... За что же ваш брат, Геня, так прогневился на ремесло портного, забросил иголку и нацепил на задницу кобуру? Что, евреям кроме этого уже нечего на задницу нацепить? Чем охотиться на других, сидел бы себе с вашим мужем и спокойненько строчил бы чьи-то брюки.

- Легко сказать - сидеть и строчить чьи-то брюки. А кто будет ловить тех, кто убивал евреев? По-вашему, пусть разгуливают на свободе?

- Упаси Боже! Я за то, чтобы свои охотились за своими: литовцы за литовцами, русские за русскими, татары за татарами. Зачем нам в чужую охоту лезть?..

Мама не нашлась что ответить. Больше, чем чужая охота, царь Ирод, гонявшийся за евреями, и кобура на заднице брата Шмуле, ее сейчас волновали и занимали появившиеся во дворе пленные немцы.

- Вас, Йосл, это не удивляет - немцы под боком и не стреляют в нас? - обратилась она к Гордону.

- Меня удивляет другое - почему мы не стреляем в них, - сердито буркнул Йосл.

Пленников было человек пятнадцать.

Два конвоира в нахлобученных на гладкие юношеские лбы пилотках, с верными "ППШ" в руках и в кирзовых сапогах, от которых разило дегтем, каждое утро пригоняли во двор небольшую беспорядочную колонну - на восстановление разрушенной вотчины пана Моравского, в которой власти в будущем собирались разместить столичный горисполком со всеми его многочисленными отделами. Вслед за пленниками во двор въезжал "Студебеккер", груженый шершавыми мешками с цементом, стройматериалами, черепичными и кафельными плитками, охапками ломов и лопат.

В первые дни конвоиры никого из жильцов к немцам и близко не подпускали. Охрана грозно вскидывала автоматы и что есть мочи кричала:

- Назад! Кому, вашу мать, сказано - назад! Еще шаг - и стрелять будем!

Пленники хмуро оглядывали смельчаков, в основном дворовую ребятню, и принимались лениво копошиться в руинах. Спешить им было некуда и незачем. К счастью, все ужасы для них закончились не пулей в затылок и холмиком без кола и креста, а ломом и лопатой.