Константин Григорьев - Зелёный туман

– Привет! Заблудилась?

Девушка вздрогнула, но не побежала.

Я подошёл чуть ближе и рассмотрел её подробнее.

Странная это была девушка! Растрёпанная, в замызганной грязью голубой вязаной кофте, из-под которой выбивалось длинное – ниже колен – ситцевое платье, и в так же заляпанных грязью башмаках. А главное – было ощущение, что она на грани обморока.

– Они улетели? – прошептала девушка и сдавила голову руками.

– Кто они, грачи на юг? – Я хотел как-то разрядить обстановку и, типа, пошутил.

Но девушке, видимо, было не до шуток: она потрясла головой, застонала и в конце концов упала-таки в обморок. Судя по её грязной одежде, не в первый раз.

К счастью, холодная вода ручья, образованного многочисленными родниками, стекающими со склонов оврага, быстро привела её в чувство. Девушка застонала.

– Кто они? На тебя напали? – Весёлое занятие – возиться с девушкой в шоке, возможно, после изнасилования.

– Только что бомбили, – прошептала девушка, – а сейчас тихо. Меня контузило?

– Кто бомбил? Кого? – Тут уже растерялся я.

Девушка посмотрела на меня как-то странно, как на психа. Наконец прошептала:

– Немцы, только что.

– Какие немцы? Кого бомбили? – Я ничего не понимал.

– Нас бомбили, фугасками. Я в овраг побежала, упала. Очнулась – а тут тихо. Они давно улетели?

Хм, я посмотрел на девушку так же, как вы смотрели на меня, когда я начал свою историю, – как на сумасшедшую. И начал говорить медленно, мягко, внушительно:

– Немцы улетели тридцать лет назад и больше не прилетят. Война закончилась, бояться нечего. Скажи, как тебя зовут, где ты живёшь, и я отведу тебя домой.

Девушка смотрела мне в глаза непередаваемым взглядом. Потом медленно, с трудом прошептала:

– Почему тридцать лет назад? Ты шпион?! Что?! Где я?! – И снова стиснула голову руками. – Что ты врёшь?! Где я?!

Короче, обмороки вот-вот должны были смениться истерикой.

И тут меня осенило.

Я быстро вытащил из кармана банкноты, сунул ей под нос.

– Вот, смотри, – советские деньги. Вот Ленин, вот СССР, вот герб.

Девушка перестала кричать, осторожно взяла красный червонец, поднесла к глазам. Долго смотрела на банкноту.

Видимо, профиль вождя мирового пролетариата её несколько успокоил, но она всё же прошептала:

– Это не наши деньги.

– Как не наши! – Я даже рассердился. – Вот Ленин, герб, СССР. Смотри внимательней!

– Вот наши. – Девушка достала из кармашка кофты мятую синюю бумажку, посмотрела на неё, потом на мой червонец – и снова упала в обморок.

Тут до меня начало медленно доходить. Я взял её синюю бумажку. На купюре красовался лётчик и надпись: "Пять рублей". И дата – 1938.

Тут уже дурно стало мне: похоже, девушка была подругой по несчастью, только вместо прошлого сиганула в будущее: из сентября 1941 года на тридцать лет вперёд. Красота!

В общем, откачал я её во второй раз и медленно, спокойно объяснил, куда она попала. Н-да, очень медленно: девушка постоянно впадала в ступор, одно и то же приходилось повторять по нескольку раз, делать паузы, успокаивать, пока она кое-как, с трудом, но осмысляла ситуацию. Наконец девушка приняла происходящее так: её контузило, она проспала летаргическим сном тридцать лет – и вот очнулась. Я поспешил с нею согласиться: для начала и это хорошо. Пока девушка не начала задаваться вопросами, почему за тридцать лет она так и не замёрзла зимой, я решил познакомиться с ней поближе.

– Ладно, всё образуется. Зовут-то тебя как?

– Галина, Галина Соловьёва.

– Хорошо. А я Владимир Сергеевич, учитель. Где ты живёшь?

– Я здесь живу (она понизила голос при слове "живу"), в Коломенском. С мамой и сестрёнкой. Папа на фронте.

В то время, – да вы, наверное, помните, – в Коломенском, на месте современного парка, тогда ещё стояли старинные двухэтажные деревянные дома, в которых ещё и правда кто-то жил. Хм, как знать, может, её мама и сестра до сих пор живут в одном из этих осколков прошлого. Во всяком случае, дело сдвинулось с мёртвой точки. Ну, думаю, посмотрим дальше.

– Ну, Галина, – как можно бодрее сказал я, – ведите в свой дом: темнеет уже.

Действительно, уже начался ранний сентябрьский вечер, и я подумал, что это к лучшему: меньше будет могущих шокировать девушку видов здорово изменившейся с 1941 года Москвы.

Дошли до домов мы спокойно: видимо, головные боли и шок не давали Галине возможности особенно вглядываться в окружающее. Да и знаете, я давно заметил: есть некий предел шока, после которого новый шок уже как шок не воспринимается, – срабатывает какой-то защитный механизм.