Валентин Ежов - Горькая любовь князя Серебряного

— Чего вы просите, аршинники? — весело посмотрел на их затылки Грозный.

— Батюшка, государь наш, пришли мы плакаться твоей милости! Будь нам заступником! Разоряют нас совсем твои служивые, весь доход забирают в казну! И еще совсем заедают с женами и дочерьми!

— Вишь, дурачье! — рассмеялся царь, обращаясь к; Годунову. — Они б хотели и жен, и товар при себе одних держать! А чем мои молодцы пробавляться будут? — подмигнул он опричникам. — Да чего вы расхныкались, — сказал старшинам. — Ступайте себе домой! Обещаю подумать про вашу печаль!

— Отец ты наш, дай Бог тебе многие лета! — закричали торговые люди.

В это время в палату вошел Малюта и, пройдя к царю, чего-то прошептал ему на ухо.

Царь кивнул головой, поднялся и пошел к выходным дверям.

Царь и все его близкие стояли на крыльце, том самом, с которого когда-то Федор Басманов наблюдал за нападавшим на Серебряного медведем.

А теперь сам Федор, зашитый в медвежью шкуру, плясал перед крыльцом, напевая себе в такт, кривляясь и кувыркаясь, чтобы изо всех сил угодить царю.

Опричники громко смеялись. Царь же смотрел на пляшущего медведя с легким пренебрежением. Затем кивнул Малюте, и тот сделал жест рукой куда-то в сторону.

И тотчас же во двор ворвалась свора огромных свирепых псов. Рыча, они набросились на „медведя“.

Тот бросился было бежать, но свора тотчас нагнала его, и „медведь“, рухнув на землю, исчез под кучей свирепых животных. Раздался нечеловеческий вопль и тут же оборвался.

Псы в клочья рвали „медведя“, кровь залила землю. Царь перекрестился и, повернувшись, исчез во дворце.

На другое утро к Морозову, который по воле царя остался в Слободе, явились два стольника с приглашением к царскому столу.

Когда Дружина Андреевич приехал во дворец, палаты уже были полны опричников, столы накрыты, слуги в богатых одеждах готовили закуску.

Зазвонили дворцовые колокола, затрубили трубы, и Иван Васильевич с благосклонным, приветливым лицом вошел в палату в сопровождении чудовского архимандрита Левкия, Василия Грязного, Бориса Годунова и Малюты Скуратова.

Приняв и отдав поклоны, он сел за свой прибор, и все за столом его разместились по чинам. Осталось одно пустое место, ниже Годунова.

— Садись, боярин Дружина! — сказал ласково царь, указывая на пустое место.

Лицо Морозова побагровело.

— Государь, — ответил он. — Стар я, государь, перенимать новые обычаи. Наложи опять опалу на меня, прогони от очей твоих — а ниже Годунова не сяду!

Все в изумлении переглянулись. Но царь, казалось, ожидал этого ответа. Выражение лица его осталось спокойным.

— Борис, — сказал он Годунову, — должно быть, уж я и в домишке моем не хозяин! Придется мне, убогому, забрать свою рухлядишку и бежать с людишками моими куда-нибудь подале! Прогонят они меня отсюда, калику перехожего, как от Москвы прогнали!

— Государь, — сказал смиренно Годунов, желая выручить Морозова. — Старые люди крепко держатся старого обычая, и ты не гневись на боярина. Коль дозволишь, государь, я сяду ниже Морозова; за твоим столом все места хороши!

Он сделал движение, как бы готовясь встать, но Иоанн удержал его взглядом.

— Да, — продолжал спокойно Иоанн, — боярин пот длинно стар, но разум его молод не по летам. Больно он любит шутить. Я тоже люблю шутить. Но с того дня, как умер мой шут Ногтев, некому потешать меня. Дружине, я вижу, это ремесло по сердцу; я же обещал не оставить его моею милостью, а потому жалую его моим первым шутом. Подать сюда кафтан Ногтева и надеть.

Морозов стоял как пораженный громом. Багровое лицо его побледнело, кровь хлынула к сердцу.

Он стоял молча, вперив в Иоанна неподвижный вопрошающий взор, как бы ожидая, что он одумается и возьмет назад свое слово. Но Василий Грязной, по знаку царя, встал из-за стола и подошел к Дружине Андреевичу, держа в руках пестрый кафтан, полупарчовый, полусермяжный, со множеством заплат, бубенчиков и колокольцев.

— Надевай, боярин! — сказал Грязной, — великий государь жалует тебя этим кафтаном с плеча бывшего шута своего Ногтева!

— Прочь! — воскликнул Морозов, отталкивая Грязного, — не смей, пес, касаться боярина Морозова, предкам которого твои предки в псарях и в холопах служили!

И, обращаясь к Иоанну, он произнес дрожащим от негодования голосом:

— Государь, возьми назад свое слово! Вели меня смерти предать! В голове моей ты волен, но в чести моей неволен никто!

Иван Васильевич посмотрел на опричников.

— Правду я говорил, что Дружина любит шутить? Слыхали — я не волен его кафтаном пожаловать!