Валентин Ежов: Горькая любовь князя Серебряного

Никита с Еленой на качелях. Ей семнадцать. Качели висят на длинных веревках меж высоченных дубов. В веревки вплетены разноцветные ленты, а сами качели представляют из себя расписную гондолу с головами сказочных чудовищ по носу и корме. Высоко взлетают Никита и Елена, высоко взлетают ее косы, а ветер задирает ее платье, оголяя стройные полные ноги девушки. Никита не может оторвать глаз от этих ног. Кружится голова у Елены. Никита останавливает качели и вынимает из гондолы Елену, несет ее через рощу, по берегу Москвы-реки. Девушка прижимается щекой к его щеке.

И еще одна картина встала перед ним. У ворот дома Елены в боевом снаряжении стоит он, Никита Серебряный, держит под уздцы заседланного в поход белого коня. Елена смотрит в грустные глаза князя и ласково говорит: «Я дождусь тебя. Не бьйея ничего. Тебя нё убьют, князь, я буду молиться за тебя». Она обнимает его и подставляет губы… Но тут князя разбудил голос его стремянного Михеича: «Нет сил боле, князь!.. Вели отдохнуть».

Князь Серебряный, тряхнув головой, придержал коня. Посмотрел в умоляющие глаза поравнявшегося с ним Михеича. Тот продолжал:

— От самой Литвы коней, почитай, не расседлывали!

— А далеко ль еще до Москвы? — спросил князь.

— Эхва!.. Ты седни уже разов пять спрошал. До Москвы еще ехать и ехать. А загоним коней — пеши и вовсе не дойдем!

Серебряный оглядел высокие деревья глухого леса, подъехавших ратников.

— Выедем на луг, расседлаем.

Он тронул коня, и вскоре его отряд, миновав лес, вырвался на луг. Неподалеку виднелось небольшое село.

В селе Медведевке, стоявшем при дороге на Москву, к небольшой церквушке с двух сторон приближалась свадебная процессия. По одной дороге шагали дружки жениха, парни с расшитыми полотенцами через плечи. Жених, богатырского вида увалень, сиял от счастья во все свое широкое рябоватое лицо.

Другой тропинкой вели невесту. С веснушками по переносью и пухлыми малиновыми губами, она шла, опустив ресницы.

Звонко раздавался между обрядовым пением девичий смех и дружный гогот парней.

Свадьба подошла к церковному крыльцу.

Следуя обряду, священник соединил руки молодых, накрыл епитрахилью, повел невесту с женихом в церковь.

— А-а-а!!! — вдруг дико заверещала одна из девиц, оглянувшись.

Опричники наехали как тати. Монашеские скуфейки, черные рясы и сапоги, черные кони все в черной сбруе, у седел — собачьи головы и метлы. Только один, скакавший впереди, чернобородый детина был в красном кафтане и рысьей шапке.

Парни и девки кинулись врассыпную.

Невеста обомлела от ужаса.

Священник поднял над головой напрестольный крест, пытаясь возразить, но его загнали в церковь и заперли засовом.

Невеста испуганно озиралась по сторонам. Жених молчал, разинув рот.

— Эй, тюха!.. Ты что ль жених-то? — прищурился чернобородый, перегнувшись в седле.

Парень почесал затылок.

— Чаво?

— Чаво! Чаво! — опричник спрыгнул с коня, осклабился. — Ай, девка! — подмигнул он невесте. — Ярочка, конопатая! Подь сюда, кому говорю!

Еще двое спешились, подхватили невесту под руки.

— Митя, чего они? Митенька! — закричала она. — Митя-а-а!

— Пусти! — опомнился наконец жених. — Отдай! Не трожь!.. А то осерчаю!

— От, пенек! — захохотала опричная братия. — Сам Матвей Хомяк с ним породниться желает, а он не рад.

Парень засучил рукава, плюнул в могучие кулаки и врезал одному так, что тот, отлетев к церковному крыльцу, хряснулся о ступени и затих.

Но тут ременная плеть со свинцовым грузилом, одним, ударом которой охотники просекают голову волку, сбила парня с ног.

— Люди добрые!.. Что же это? — вопила невеста. — О-ой, о-ой, о-о-оо-оой!!!

Чернобородый тащил ее в церковный сарай у погоста. Двое помогали ему.

Митька так и остался лежать возле церковного крыльца.

В полумраке сарая, по углам, грудилась, церковная утварь. К стенам были прислонены могильные кресты, заступы. У повозки, на клочьях сена, была распята невеста Митьки. Двое держали ее. Один — за руки. Другой — за ноги. Девка уже не визжала, а только тоненько скулила;

— Дяденьки, отпустите… Дяденьки! Чернобородый, скинув кафтан, склонился над ней и одним движением своей здоровенной лапы разодрал ей одежду от горла до подола. Обнажились крепкие груди, крутой живот и толстые ляжки девицы. Хомяк, торопливо развязав ширинку, повалился на нее. Девка вновь завизжала.

Хомяк закрыл ей ладонью рот и тут же отдернул руку.

— Кусается, стерьва! — заржал державший руки.