З. Фазин - За великое дело любви

И потому не могу не скорбеть душою, что столько несчастных вокруг и даже монахов иных жалко, а кто в богомолье утешение своим бедам ищет — жалко особенно, а не было бы горя, я думаю, не стало бы ни богомольцев, ни всяких странников убогих, которые ищут, где жизнь полегче.

В Трубецком бастионе вам тоже, наверно, приходят такие мысли, и мне даже кажется, они ваши, и я радуюсь, что вы во мне живете и со мною заодно».

После такого письма Яше уж не хотелось помереть. Чем чаще он вспоминал о Юлии, тем больше прибывало в нем внутренней стойкости и убежденности.

Писал он «мысленно» письма и домой, в родную деревню, на фабрику тоже писал «всем поклон», и когда писал своим фабричным, то да утренние гудки ему чудились, протяжные гудки, зовущие на работу.

«Отказ от своего ведет к предательству, — написал Яша в мыслях и настоятелю. — И как же вы, святой отец, сами толкаете меня на это?»

Еще в Питере Яша иногда слышал от революционеров шутливую фразу: «Вот он, маразм-то, где». И теперь он ее повторял, думая с негодованием о том, что означало «слово и дело»…

Паисий видел, как чахнет Яша, и все чаще приносил ему булочки.

Вдруг случилось непредвиденное.

В один из мартовских дней с материкового берега пришла на остров новость, потрясшая монастырь, всех его обитателей.

В Петербурге революционеры подстерегли царя, когда он проезжал в экипаже по городу, и метнули в него бомбу страшной силы. И царя уже нет — скончался от смертельных ран. Одного из участников покушения схватили на месте, остальных усиленно разыскивают.

Все это стало известно Яше не от Паисия, а от солдата из караула. Низенький, чахоточного вида, с сабельным шрамом на щеке, он не очень строго относился к Яше и, не имея права заходить в камеру, иногда переговаривался с ним через дверное окошко. Солдаты охраны жили в том же трехэтажном здании возле монастырской стены, где содержались «на крепком смотрении» заключенные; и Яша видел: живут солдата убого. Сутками они в духоте и темени коридора, и позавидовать им тоже нельзя было бы.

— Хуже собак мы, — жаловался Яше чахоточный стражник. — А куда денешься?

Сколько раз уж Яша слышал это: «Куда денешься», «Что поделаешь» — слова, с которыми русский человек, казалось теперь Яше, не расстается на протяжении всей своей жизни. И часто слова эти вовсе не означали смирение, безвольную покорность в судьбе, а крепкую жизнестойкость, готовность перетерпеть лихую годину, раз уж от нее не отплюешься, не отлаешься и не открестишься, но вера в лучшее остается, и, что бы ни было, оно придет, это времечко, и если не дотянешь ты до него, то доживут другие.

Уверенность эта и жизнестойкость радовали Яшу и снова рождали добрые мысли о прошлом своего народа, но не только о прошлом; он начинал понимать, что до тех перемен, ради пришествия которых столько смелых людей пошли в народ, вышли на демонстрацию у Казанского собора и за это брошены в тюрьмы, до перемен к лучшему еще не близко, не так близко, как хотелось бы и как думалось прежде Яше. Впереди долгий путь, и надо запастись терпением.

— Но руки-то складывать тоже не след, — говорил себе Яша. — Пока жив, борись!

В день, когда на остров пришла весть о случившемся в императорской столице, Яша заметил: солдат со шрамом то заглянет в его окошечко, то отступит назад.

Яша припрятывал и совал иногда солдату булочку из тех, что приносил Паисий. Но иеромонах в этот день не явился к Яше, и нечего было дать солдату.

Улучив удобный момент, солдат припал к окошечку и все открыл Яше про казнь царя.

— Ну, один не попал, а другие попали! — сказал солдат шепотом. — На всю Россию шум, да такой, не дай бог. Скоро и у нас панихида будет под колокольный звон. Умертвили царя-то эти…

Он умолк и оглянулся.

Яша с дрожью в голосе спросил:

— Кто эти?

— Враги из этих, которые…

— Ну кто же, говори?

— А бес их знает, всякое говорят, да не все надо слушать. Ты будь поосторожнее-то, парень, худого ничего не говори.

— А я-то при чем тут? Я, что ли, эту бомбу кидал? Я только государев пленник. Может, сейчас выпустят, а?

— И не жди, милый, — сказал солдат. — Наш отец настоятель, слышно, уже кричал: это все они, которые вольнодумной свободы жаждают, ироды! Извести их надо всех, говорит, до единого! В старые подземные казематы засадить на цепь!

А Яша будто и не слышал эти слова, он загорелся — и уже в который раз в своей жизни — надеждой: должно же наконец наступить послабление, общее облегчение жизни, раз нет уже на свете главного самодержца, у которого не только узники тюрем, а весь народ был в «государевом плену». Должно, должно быть послабление, должна же стать полегче жизнь, как же иначе? Народ измучен до невозможности и как же не ждать новых, больших перемен?