Адам Фоулдз - Ускоряющийся лабиринт

— Пойду попрошу, чтобы принесли чаю, — шепнула Элиза и вышла. Ханна отвела глаза: она чувствовала, как мать сверлит ей взглядом лоб. Вновь присев за фортепиано, она начала играть другую сонату, но тотчас вспомнила о том, что сейчас происходит, кому она играет, и немедленно сбилась с ритма, ноты стали налезать одна на другую. Она мысленно приказала себе успокоиться, играть как обычно, но лишь почувствовав, как на верхней губе выступают капельки пота, сумела взять себя в руки. Снизив темп, она проигрывала дивные мелодии, словно показывая их со всех сторон. Она играла, играла и ошиблась лишь тогда, когда в комнату вернулась мать с Фултоном и Дорой и когда Теннисон раскурил свою трубку. До чего же это трудно — пытаться хорошо выглядеть, сосредоточившись на игре и в то же время чувствуя, как лицо покрывается красными пятнами. На заключительных аккордах принесли чай. Она сыграла каданс с величайшей силой и отстраненностью, после чего поднялась с табурета, ослабевшая и беспомощная, с мокрым от пота лицом.

— Превосходно! — похвалил ее отец.

— Очень выразительно, — сказал Теннисон.

— Правда?

Он кивнул, выпустив из ноздрей дым.

— Да, в самом деле.

Его слова прожгли ее насквозь. Выразительно! И это сказал поэт. Не иначе как она тронула его душу. Теперь она с ликующим видом восседала среди них и разглядывала свои еще не остывшие после игры пальцы, Теннисон же продолжил развивать мысль о том, что музыкальность к лицу юным леди, ведь в доме сразу становится светлее. Он поинтересовался, играет ли Элиза.

— Не так много, как прежде, у меня и без того дел невпроворот. И Дора тоже играет.

— О, да, — присоединился Мэтью. — И в скором времени ей предстоит сделать светлее свой собственный дом. Дора вот-вот выходит замуж, буквально через пару недель. Надеюсь, вы окажете нам честь и придете на свадьбу. Прием будет прямо здесь.

— Да, хорошо. Почему бы и нет? — Теннисон учтиво повернулся к молчавшей Доре. — Почту за честь, поверьте.

Надо же, подумалось ему, вот она какая, счастливая и полная жизни семья. Как приятно быть среди них. Вот такой и должна быть жизнь, и до чего же не похожа она на его замкнутое, косное существование, которое и жизнью-то не назовешь.

Свадьба, рассуждала Ханна, — что может быть лучше? Разве можно придумать более благоприятный день? Тогда-то все и случится! По сути, он же сам сказал. Своей выразительной игрой она сделает его дом светлее.

Чай выпили, а разговор тек своим чередом — легкий, веселый, непринужденный. Теннисон съел изрядное число сдобных булочек и, несколько смутив Ханну, разжег трубку, не переставая жевать.

Когда с чаем было покончено, Мэтью объявил:

— Дамы, если вы позволите, мы вас оставим. Альфред, я был бы рад видеть вас в своем кабинете. Хочу вам кое-что показать. Фултон, пойдем с нами.

— Да, конечно, — сказал Теннисон и, следуя за хозяином, поднялся из-за стола и кивнул дамам.

— До свидания, — произнесла Ханна.

— До свидания. И еще раз благодарю вас за вашу игру.

Незаметно обогнув гостя и обхватив его за плечи, Мэтью Аллен увлек его к двери. Довольный Фултон двинулся вслед за ними: как приятно, что его тоже позвали и он может с полным правом уйти от всех этих женщин.

— Помните, о чем мы говорили некоторое время тому назад? — начал Аллен, мягко прикрывая за собой дверь кабинета. — И я еще выразил желание вновь расширить сферу своей деятельности?

— Да-да, помню. Весьма любопытный был разговор.

Аллен улыбнулся.

— Что ж, полагаю, мне пришла в голову самая что ни на есть подходящая идея, а теперь она полностью созрела, и перспективы просто поразительны. Фултон, принеси, пожалуйста, чертежи с моего стола.

Аллен подхватил один из своих минеральных образцов и принялся подбрасывать его на ладони, не переставая говорить.

— Это мой проект. Я убежден, что он воплощает новейшие веяния в этой области и, хотя я вовсе не склонен обольщаться на свой счет, может привести к ее существенному усовершенствованию. Разумеется, эта модель на голову выше всех ныне действующих агрегатов.

— Очень интересно, — Теннисон, получив чертежи от Фултона, тотчас же опустился в кресло и приблизил к глазам первый из листов. — Это какая-то машина.

— Именно. Машина, — повторил за ним Аллен, будто бы вновь и вновь любуясь этим словом. — Машина. Машина моего собственного изобретения.

— Пироглиф, — прочел Теннисон. — Это же по-гречески. Огненная метка. И где же он оставляет метки?

— На дереве. Это станок для резьбы по дереву, — встрял Фултон. Отец одернул его взглядом.