Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

- Почему вы не стали русским подданным? У вас же хорошие отношения вплоть до Царского Села [резиденция царя Николая II], и вы даже родились в Петербурге?

- У меня не было причины и повода отказываться от моего немецкого гражданства.

- Знаете ли вы, что вас подозревают в убийстве?

- Я боролся за свою свободу и я не убийца!

- Я спрашивал вас не об этом! Вы противились российской государственной власти! Это война, и это все объясняет! Мы можем сделать с вами, что захотим!... Знаете ли вы, как вас казнят?... Вы подозреваетесь в шпионаже!

- Вам предстоит казнь через повешение!

Я твердо смотрю мужчине в глаза.

- Слышали ли вы что-то о Шлиссельбургской крепости? О подземных казематах? Там кое-кого сумели научить говорить. Знаете ли вы, что там в темных камерах некоторые сходили с ума, а другие утонули при наводнении?

Мужчина долго молча рассматривает меня. Его спокойные глаза пристально изучают мое лицо, пока глубокая борозда не появляется между его кустистыми бровями.

- У вас есть только один единственный шанс избежать смерти, – теперь его голос звучит солидно, и, все же, я улавливаю дребезжащий тон. «Наше Охранное отделение и наша служба контрразведки организованы настолько хорошо, что ничто не может ускользнуть от нас. Вы достаточно долго жили в России, так что сами вполне можете оценить это. Пока я вас тут допрашиваю и задаю вам эти маловажные вопросы, виллу вашего отца на Каменном острове обыскивают от подвала до стропил. Самое незначительное проверяется точнее всего. Этот ваш единственный шанс состоит в вашем признании. Если вы теперь скажете правду, то вы спасены – иначе вы будете повешены.

- Мне не в чем вам признаваться.

- Я даю вам полчаса, – говорит мужчина, будто вообще не услышав мои слова. – Решение за вами. Подумайте о вашей молодости, ваших родителях и вашей родине. У вас есть полчаса времени! Идите!

Меня отводят назад в камеру и дают много вкусной еды, мне также вручают пару старых ботинок. По привычке я смотрю на запястье, где когда-то были наручные часы; там остался один ремешок. Я отстегиваю его и кладу на стол. С любопытством, без какой-либо строгости и достоинства, караульные солдаты смотрят на меня, они совсем, кажется, забыли о своих винтовках. Так проходит время.

Они вздрагивают, когда дверь открывается. Меня снова ведут в канцелярию. Когда я вхожу, среди всех присутствующих царит полнейшая тишина. – Время истекло, доктор технических наук инженер Теодор Крёгер! Слова, кажется, вибрируют в воздухе, затем застывают в скромной канцелярии, как фигуры мужчин вокруг меня.

Мой взгляд скользит по ботинкам без шнурков, разорванных брюках, бесформенных лоскутах рубашки, испачканных кровью, по моему загорелому, опухшему телом, множеству маленьких и больших царапин, из которых медленно сочится кровь.

- Вас именно так зовут, это ваш титул?

- Да.

- Я уже звонил в Петербург. Ваш дом обыскали, там найден разоблачающий вас материал. Итак?

- Мне нечего вам сказать.

- Это ваше последнее слово, доктор Крёгер?!

- Да.

На короткое мгновение между нами длится молчаливое напряжение. Но потом внезапно и гневно звучат слова мужчины:

- Увести!

Только уходя, я слышу приглушенные, как просыпающиеся голоса, в сопровождении звона шпор и сабель.

На дворе мне пришлось ждать лишь короткое время. Появился новый конвой из одного унтер-офицера и четырех солдат с примкнутыми штыками. Мы идем по маленькому городку, мимо отеля, где я провел последние часы, к вокзалу.

Любопытные собираются вокруг, бегут за нами. В прицепленном в конце поезда вагоне для скота мы проводим целых три дня. Поезд медленно приближается к Петербургу.

«Финляндский вокзал». Приближается вечер. Мы дожидаемся будущей ночи, потом меня проводят по знакомым улицам через мост над Невой в Петропавловскую крепость. Отворяется маленькая дверь в больших воротах, охранники перекидываются парой слов, и за нами лязгает замок. Темная камера, скудный ужин, я бросаюсь на деревянные нары и погружаюсь в свинцовый сон.

Кто-то трясет меня за голые плечи. Это охранник с добродушным крестьянским лицом протягивает мне в руки какой-то листок.

«Признайся во всем, отрицать бессмысленно! Все пропало! Твой отец».

Я с колотящимся сердцем осматриваюсь вокруг, но камера пуста.

Микроскопически маленький глазок в двери... Я пристально всматриваюсь в него... Глаз, едва видимый, едва заметный, ожидает с нетерпением за ним...

Руки за спиной, я хожу по камере долго, очень долго взад-вперед. Снаружи светит солнце, и дуновение близкой воды проникает ко мне. Я хожу взад-вперед, снова и снова от одной стены к другой, потом опять вдоль и поперек.