Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

Всюду мертвецы, замерзшие...

Они погибли в длящемся сутками ураганном огне сибирского бурана... Они когда-то где-то жили. Когда-то это были люди... Их забыли где-то в снегу, в буре, в вечной ночи Сибири...

Тщательно закрываю я дверь в мою квартиру, потом ощупываю все вокруг меня в полной темноте... нахожу, наконец, спички.

Светлая радость поднимается во мне, и мне внезапно становится тепло. В темноте я дальше ищу на ощупь, несу дрова, зажигаю печь, заталкиваю внутрь большие поленья, затем бросаюсь к дивану, и пока я еще на мгновения прислушиваюсь к ночи за окном, которую поющий свистящий шторм снова превращает в ад, я чувствую все более парализующее чувство в членах. Я держу заряженный револьвер в руке. «Ты больше не можешь быть в безопасности ни перед кем, ни перед кем, даже уже и не перед твоими голодными товарищами», стучит лениво, больше не подстегивая, в моей голове. Тогда я засыпаю...

Солнце! Блеск, лучи, сверкание.

Я поднимаюсь и пытаюсь отогреть крохотное пятнышко в стекле окна. Через него я гляжу на снежный ландшафт. В спешке я снова растапливаю печь, выхожу во двор, в сарай, снова и снова ношу дрова, пока мне не приходит на ум, что я снова хочу есть.

Добросовестно я проверяю входные двери. Они твердо заперты, и никто не может войти ко мне. Я беру в руку «наган», осматриваю свои комнаты – они пусты, никого у меня нет, никто не увидит меня.

Я достаю из карманов, неуверенно как вор, хлеб, колбасу, сыр. Я даже не отложил револьвер – от страха, что кто-то мог бы видеть меня. Я очень долго жую, каждый самый маленький кусок означает для меня роскошь.

Я украл эти ценности у моего друга Ивана, когда мы еще ели вместе в последний раз. Он умер не от еды... он уже больше не мог есть. Я ничего не отдал бы ему, наверное. Я также не подумал бы о нем, но он, он сделал это, он разделил со мной свое самое последнее и самое ценное...

Солнце сияло через замороженные окна, оно было невероятно прекрасным... Скоро оно закатится. Я сидел в солнечных лучах, до тех пор пока они не угасли. И на следующий день я сидел в его лучах и ел и снова приободрился.

В третий день, едва взошло солнце, я пошел к моим товарищам в лагерь.

Я взял с собой револьвер.

Вход в бывшую винокурню был похож на медвежью берлогу, и внезапно я стоял посреди оцепеневших живых мертвецов. Как больные проказой приближаются к здоровому, так они ползли ко мне. В их глазах не была ни ненависти, ни расположения, никакой крохотный знак не указывал на то, что мы еще недавно были лучшими товарищами. Они окружали меня и молчали, продолжая лежать на полу.

Проклятая неустойчивость! Слабость! Трусость, дальше продолжать противиться судьбе!

Неудержимая ярость вспыхивает во мне, и я, зло ругая мои собственные чувства, говорю им все то, что в другой раз не высказал бы никогда в жизни:

- Товарищи! Я застрелил вашего первого коменданта лагеря! Я ради вас отказался от побега! Я и в дальнейшем, когда путешествовал с моей женой по деревням, ни разу не убежал – только ради вас! Я предоставил в распоряжение вашей кухне весь мой заработок и все мои деньги! Я построил вам дом! Я дал вам, в то время как все жители уже умирали от голода, в руки средства, чтобы охотиться на дичь. Нам не остается ничего другого, кроме как продолжать борьбу!

Живые мертвецы молчат.

Я должен заставить их. Они не могут бросить меня на произвол судьбы. Они должны жить, чтобы я смог жить. Так как я – я еще верю в наше спасение – в ждущее счастье – в освобождение. Но один, я потерян и слаб.

- Товарищи! – начинаю я снова. – Нам не осталось и восьми недель, и тогда весна! Вы знаете, что весной прилетают бесчисленные стаи перелетных птиц. Мы будем ловить их в огромных количествах, наедимся досыта, а потом отправимся в путь на родину. Мы держались вместе годы, все делили вместе, и теперь мы не можем сдаться, так как нам осталось пройти лишь несколько шагов. Мы хотим вернуться на родину! На родине нас ждут!

- Много товарищей сошли с ума...

- Любое сопротивление бесполезно ...

- Все, все бесполезно...

Голоса такие усталые, такие тихие.

- Тогда, хотя бы, не оставляйте меня одного! Не стоит ли незыблемо перед нами воля и радость возвращения на родину? Неужели мы больше не можем преодолеть все эти ужасы вокруг нас? Разве ваша воля к жизни уже угасла перед лицом смерти? Вы же все были на фронте!

Отдельные мужчины подходят ко мне.

- Мы хотим попытаться..., вероятно, можно продержаться... Все же, должно что-то выйти! Господь Бог! Мы же не хотим умирать здесь!