Александр Селисский - Трофим и Изольда

– И очень жаль, – сказал он. – Жаль, что не говорят. Конечно, Одесса это уже не Одесса. Но Одесса же ещё не Конотоп! – он посерьёзнел и уже на Трофима не смотрел, а внимательно его осматривал. Сначала ноги – долго, потом палку мельком, потом упёрся в глаза сосредоточенно, и как будто даже отрешённо. «Как на Офелию смотрит, – подумал Трофим.– Сейчас ощупает живот и заговорит о футболе». Вместо этого Решкин спросил:

– Ну и... как?

– Как вы себя чувствуете? И что теперь собираетесь делать? Опять работать в цирке?

– Собираюсь. Только начальство уже скрылось из виду. Вы про Костю что-нибудь знаете?

– Гм-м... – сказал Решкин. – Знаем? Ну, можно сказать, что и знаем. Я вам покажу его письмо. – Трофим не понял: издали покажет, что ли? Но спросить постеснялся и Глеб Алексеевич продолжил: – Что ж, однако, здесь разговаривать. Поехали к нам, а? Там и заночуете. Костя научил вас пить чай?

– Ещё бы!

– А мы переучим. Костя, между нами говоря, ничего не понимает в чае. Ни-че-го! Чай не должен быть горьким, молодой человек, запомните это на всю жизнь! Да! Хорошо?

Трофим обрадовался. Деваться ему было решительно некуда. Он тоже улыбнулся.

– Хорошо.

2.

Кухня была маленькая, и Трофим примостился на табурете у самой двери. Несложное дело заварить чай, но Глеб Алексеевич вдруг стал очень серьёзен. Сполоснув большой медный чайник, залил его свежей водой. Поставил на газ, скрестил руки на груди, как Пушкин на парадном портрете и замолк. Чайник закипел, и Глеб взял другой пузатый фарфоровый с красным петухом. Налил кипятку и покачал, проверяя бока ладонью: равномерно ли нагрелись? Кипяток вылил и взял с полки зеленоватую лабораторную склянку, закупоренную притёртой пробкой. Накладывал чай ложечкой, тихо считая: – «две, четыре, семь». – После девятой залил свежего кипятку и укутал чайник полотенцем. Склянку снова закрыл – тщательно, будто там не чай, а опасный яд. Привыкнув к точной работе ещё и требующей осторожности – лекарства бывают всякие, да и больной тигр всё равно тигр, а не котёнок! – Глеб заваривал чай, будто не на кухне, а в лаборатории. Стоят штативы с пробирками, гудят насосы, дрожат стрелки приборов. Учёные люди сосредоточенно молчат, занятые ходом эксперимента.

– Четыре с половиной минуты и чай готов, – объявил Решкин.

– А Костя настаивал на пару чтоб крепче был.

– Неправильно! – острый ноготь Глеба упёрся Трофиму в грудь. – Нет! Повторяю, чай не должен быть горьким! – и Решкин рассказал о разных способах заварки: по-китайски, по-узбекски, по-английски. – Костя в чае ценит крепость, крепость и ещё раз крепость. И слышать ничего не хочет! А должен быть вкус и аромат, – не взглянув на часы и не прерывая лекции, Глеб точно вовремя протянул руку за спину, и снял полотенце. Взял ещё чайник, этот был не с петухом, а с розой. Перелил в него чай, но без гущи. – Чай нужно отделить от заварки, – закончил он. – Иначе экстракция продолжится, и вкусовые качества изменятся в худшую сторону. Чай не должен быть горьким, молодой человек! Об этом ещё поговорим. Идёмте.

В комнате висела афиша. На ней Костя выглядывал меж двух восклицательных знаков. В любимом костюме: смокинг, у которого правый борт был красным, а левый зелёного цвета и коротковатые брюки, отглаженные в острые стрелки и тоже красно-зелёные, только наоборот слева направо, как шахматная доска. Вместо сорочки полосатая тельняшка. Ярко накрашенные губы улыбались. Здесь Костя вполне походил на клоуна, только глаза были печальны. И по краю афиши надпись: «Весь вечер на манеже популярный клоун КОНСТАНТИН!»

– Вместо фотографии оставил, мерзавец, – улыбнулся, кивнув на афишу, Решкин. – Сказал, что мы только таким и должны его помнить.

Трофима усадили в старое кресло, ободранное но удобное и освобождая место его левой вытянутой ноге, чуть сдвинули полированный журнальный столик Некогда столик был покрыт изящной стеклянной столешницей, но во гневе опустила Вероника на неё тяжкую руку и теперь пасьянс раскладывала на фанере, покрытой салфеткой. «Красивая!» – удивился Трофим: Он представил себе Решкину, похожей на бабу Ягу.

Вероника сидела на единственном в комнате настоящем стуле, к столику чуть нагибалась, и её очки сползали чаще обычного, а знаменитый жест – пальцем в переносицу – повторялся раз за разом. Пасьянс не выходил, Она нервно тасовала колоду, раскладывая снова, и снова. Муж, поглядывая через её плечо в карты, тяжело вздыхал, но не вмешивался. Надев куртку и домашние, некогда тренировочные, штаны возраста невероятного, ширины необычайной и цвета неопределённого, которые выбросить, однако, ни за что не соглашался, он, спросив у Трофима извинения, залёг на тахту, застланную клетчатым пледом. Тут же валялся растрёпанный том, и на стёртом переплёте едва прочитывалось название «Граф Монте-Кристо». Книгу, конечно, никогда не анализировали, даже и мысль такая показалась бы смешна, зато, оказывается, читали по кругу, с удовольствием открывая на любой странице. Это стыдливо именовалось «разрядкой». Отдыхом после интеллектуальных перегрузок. Костя утверждал, что у каждого интеллектуала дома хранится «Граф» или, в крайнем случае, «Одиссея капитана Блада». На самом деле это и есть их любимое чтение, а «тексты с коннотациями», вывеска и пижонство. Одна лишь дама-академик отдыхала, по словам Кости, в кино, обожая польские кинокомедии. Будто бы её даже любовник бросил, не выдержав четвёртой комедии за три дня. Про даму Костя всегда сочинял гадости, вместе с ехидной Мотькой и Вероника утверждала, что в академика он тайно влюблён.