А. Шеллер-Михайлов - Дворец и монастырь

– Прости, матушка, если в чем согрешил, – проговорил он, до земли кланяясь матери в вечеру.

– Что с тобой, Федюша? – встревоженно спросила она. – Нездоровится тебе али что случилось? Ох, времена-то какие нынче. За день не поручишься.

Сын успокоил ее и нежно обнял старуху-боярыню. Потом он простился с отцом, проговорив ему:

– Не гневайся, батюшка, если что-нибудь супротив тебя без умысла согрубил.

– Ну, вот, ты-то! – ответил с чувством старик-отец. – Дай Бог, чтоб и остальные детки такими были, как ты. Я тобой, Федор, всегда был доволен, сам знаешь.

Сын низко склонил голову и горячо поцеловал руку отца.

Оставшись с братьями, Федор Степанович советовал им беречь отца и мать, жить честно, не притеснять никого.

– Батюшка с матушкой немолоды, – говорил он, – и печалей у них немало. Ваше дело покоить их и лелеять.

– Да ты едешь куда в дорогу? – спросил один из братьев.

– Все мы странники на земле: сегодня здесь, завтра – где Бог велит, – ответил уклончиво Федор Степанович.

Над Москвой сгущался вечерний мрак, улицы стали пустеть, затихали голоса гулящего народа, только изредка раздавались пронзительные крики пьяных да песни скоморохов. Федор Степанович Колычев остался один в своей комнате. Сколько тут воспоминаний, сколько перечитано, передумано, пережито. Он оглядел комнату, толстые книги в кожаных переплетах, образа с отдернутыми перед ними занавесками и с теплящимися лампадами и свечами, перекрестился и стал неторопливо раздеваться.

Пышная саженая жемчугом ферезь [16], расшитые золотом и жемчужным бисером цветные сапоги, шелковые штаны, пошевная [17]нарядная рубаха с дорогим шитым жемчугами ожерельем, все это снималось одно за другим, точно тяжелые обременительные цепи, и сменялось холщевой рубахой, такими же портами, лаптями и мужицким кафтаном.

Переодевшись в это платье, опоясавшись кушаком и взяв в руки крестьянский колпак, молодой Колычев остановился посреди комнаты и обратился лицом к иконам.

– Господи Боже, Просветителю и Спасителю мой, – начал он спокойным голосом, творя крестное знамение и земной поклон. – Ты защититель живота моего! Настави на путь Твой и пойду во истине твоей святей…

Ночь уже вполне вступила в свои права, все давно спали в Москве, когда по ее пустынным улицам неспешно пробирался какой-то молодой, красивый простолюдин, направляясь к ярославской дороге. Перед ним лежал путь и трудный, и далекий, по плохим дорогам, среди мертвенно пустынных лесов, где водились только хищные звери да находили пристанище разбойничьи шайки. Шел этот путь через Троицкую лавру на Ярославль сухопутьем, потом водою до Кириллова монастыря, а оттуда волоком до Каргополя и дальше Онегою можно было добраться до самого Студеного моря.

Выбравшись из Москвы, путник, по-видимому, не особенно боялся диких лесов и безлюдных пустынь, так как он чаще всего сворачивал именно в такие места, стараясь обходить людные селения и города, и если что его беспокоило в этом путешествии проселками да обходами, так это только опасение сбиться с пути.

В доме боярина Степана Ивановича Колычева, по обыкновению, все поднялись на заре. Боярыня Варвара разбудила девушек, старая мамка затеплила лампады и свечи у образов в крестовой палате и мало-помалу сюда собралась вся челядь. Пришел наконец и Степан Иванович, грустный и мрачный. Он уже хотел начать читать обычные утренние молитвы, как услышал шепот жены, обратившейся к старой мамушке:

– А что ж, Федюши нет? Поди, мамушка, побуди его. Притомился, верно, и заспался голубчик.

Степан Иванович подождал, не начиная молитв.

Прошло несколько минут в ожидании. Наконец, старуха мамка вернулась и дрожащим старческим шепотом сообщила боярыне Колычевой:

– Федора-то Степановича нет в его горенке, матушка-боярыня.

– Что за притча, – проговорил боярин Колычев, расслышав слова старухи. – Куда же он мог спозаранку отлучиться. Никогда этого не бывало.

Он нахмурился и, подумав, решил:

– Ну, семеро одного не ждут.

Затем он начал читать молитвы. Старуха-мамка стояла, как на горячих угольях, переминаясь на месте с ноги на ногу и шевеля беззвучно сморщенными губами.

Едва кончилось утреннее моление, как она приблизилась к боярыне и шепнула ей с тревогой:

– И постелька его не смята, матушка-боярыня. Видно, и не ночевал дома!

– Господи, да что же это такое? – воскликнула всполошившаяся боярыня. – Степан Иванович, – позвала она мужа. – Подь сюда!