Леонид Сотник - Экзамен

А Миша думал о персе. Странный человек. Изысканно вежливый, почтительный, прекрасно образованный, немножко по-восточному таинственный… А вот добрый ли? Папа говорит, что Абдурахман Салимович — человек добрейшей души, а Миша в это почему-то не верит. Может быть, потому, что перс скрытен, потому, что он каждый ответ свой взвешивает, как в лавке имбирь? Но скрытность не отрицает доброты. Перс предупредил о грозящем перевороте, а значит, совершил тем самым доброе дело, но Миша так и не понял, как сам перс относится к грядущим событиям: радуется он мятежу или боится его? Да, странный человек этот мелкий торговец из иранского города Мешхеда.

Ни Мише, ни его отцу уснуть той ночью так и не довелось.

Около полуночи пришёл с запиской приказчик Абдурахмана Салимовича и потребовал отдать ему сундук. Даниил Аркадьевич поколебался, но, убедившись в подлинности записки, сундучок отдал и даже помог взвалить его на спину посланцу.

Ещё через час прибежал Колька Портюшин и, размахивая старым «смит-вессоном», призывал граждан обывателей выступить на защиту революции. Миша с радостью улизнул бы из дому, но отец воспротивился и чуть не дал «пролетарскому дитяти» затрещину. Не менее решительно он отобрал у Кольки револьвер и усадил его пить чай.

Из рассказов Кольки стало ясно, что «Маркевич жмёт», что «гидра окружила Совет», что красноармейцы и рабочие отряды отступают на окраины города, и если не случится чудо, то Астрахань падёт. И тут Миша почему-то впервые позавидовал Кольке. Причастность или непричастность к событиям у них с соседским мальчишкой была одинаковой, но тот воспринимал сами события как своё, кровное. Колька твёрдо знал, кто друг, а кто враг, как знал и его отец, который с винтовкой в руках сражался этой ночью против мятежников. А кем были для Кольки Миша и его отец? Растерявшиеся обыватели… И когда Колька, напившись чаю, ушёл, Миша сказал, краснея и пугаясь своей смелости:

— Мы с тобой, папа, наверное, плохие люди.

— Это почему же? — сдвинул на лоб очки Рябинин-старший. — Ты что этим, Мишук, хочешь сказать?

— Мы плохие люди, — упрямо повторил Миша. — Мы с тобой, папа, никакие. Понимаешь, никакие.

— Не понимаю, — побагровел учитель, — не понимаю.

— Ты говоришь, что анархисты — это неприлично. А кадеты — это прилично? А Маркевич — это прилично?

— Михаил! — вскочил Рябинин-старший. — Перестань немедленно! Как ты смеешь… с отцом… — Он прижал ладони к горлу, что было признаком сильнейшего волнения, и застыл так посреди комнаты, высокий, нескладный, растерянный.

Мише стало жаль отца.

— Ладно, папа, — сказал он примирительно, — не будем спорить. Давай лучше спать.

Разобрали постели. Задули лампу. Миша лежал тихо, широко распахнув глаза во тьму, и слышал, как скрипят под отцом пружины.

— Ты спишь, Михаил? Нет, сын, нет, — чуть слышно бормотал Рябинин-старший, — кадеты — эта не только неприлично, это отвратительно. Ты слышишь, Михаил? Нет, он не слышит…

Перед самым рассветом кто-то властно забарабанил в ставню и голосом хриплым и нетерпеливым приказал:

— Открывайте.

Даниил Аркадьевич свесил босые ноги с постели и принялся искать шлёпанцы. Они всегда стояли на маленьком коврике, подаренном однажды персом в день рождения, но дрожащая рука учителя шарила почти рядом со шлёпанцами, не касаясь их.

— Куда же они задевались? Ну куда? — бормотал растерянно Даниил Аркадьевич. А удары в ставень становились всё громче и настойчивее.

— Я сам открою, — вдруг решительно сказал Миша. — И не стоит волноваться, папа, ведь ничего страшного пока не произошло.

Не спрашивая разрешения, он толкнул дверь в сенцы и спросил срывающимся голосом:

— Кто здесь?

— Открывайте, — послышалось с ответ. — Не откроете — дверь взломаем.

— Зачем ломать? Но если вы, господа, приходите ночью, то нужно хотя бы представиться.

Грохот в сравню прекратился, видно, владелец увесистых кулаков размышлял над услышанным. Выдержав паузу, он спросил, не скрывая издёвки:

— Господа, говоришь? Представиться, говоришь, надо? — И добавил почти нежно: — А я вот суну тебе под дверь гранату — и всё представление. Так откроешь или нет? Именем революции!

Миша понял, что упираться бессмысленно, и отодвинул тяжёлый засов. Первую секунду он ослеп от луча карманного фонарика. Кто-то грубо отодвинул его в сторону, мимо прогрохотали чьи-то сапоги, послышался звон шпор и лязг оружия. В нос ударил запах пота, армейской кожи, пороха, махорки и конского помёта.