Ольга Трифонова - Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна

— Неправда! Я была счастлива. И твоя наука останется с тобой.

— Но ты не остаешься.

— Ты не виноват, что твоими открытиями воспользовались военные. Ты — великий ученый, ты изменил мир.

— Молодые думают, что я пережил сам себя. Я сомневаюсь, был ли я хоть в чем-нибудь на правильном пути. Действительно, — лучше бы я был водопроводчиком. Думаешь, приятно быть дедушкой атомной бомбы?

— Ты не дедушка, ты просто предположил теоретическую возможность такого процесса. А бомба? Ну что же, никто не знает, может, именно она спасет человечество от бесконечных войн.

— Это тебе консул сказал?

— Я думаю так же.

— Мы очень боялись, что бомба окажется у немцев. Это испорченная нация.

— Я тебя понимаю. У тебя погибли две любимые кузины, да? Мы никогда об этом не говорили.

— Лина погибла в Освенциме, а Берта в Терезине. Немцы ужасные люди. И все-таки то письмо Рузвельту было моей роковой ошибкой. Оно привело к плохим последствиям. И даже к тому, что мы с тобой расстаемся… Меня дважды постигала позорная неудача в браке, ты — третий и тоже непоправимый случай.

— Мы ничего не знаем о будущем. Но в одном я уверена: ты сделаешь еще много открытий.

— Несчастный человек не способен к творчеству. Невозможно создать что-нибудь значительное, если ты несчастен. С тобой я был счастлив, но Солон прав, помнишь у Геродота историю, как Солон ответил Крезу на просьбу указать счастливого человека?

— Он ответил, что на вопрос, счастливо ли прожил человек жизнь, ответить невозможно, пока он не умрет. Но мы с тобой не собираемся умирать, поэтому вопрос остается открытым. Надень рубашку, становится прохладно.

— Ты понимаешь, что мы расстаемся навсегда?

— Но ты же мне говорил, что твой дом там, где я.

— Это так. У меня нет места, которое я мог бы назвать своей родиной, но поздно искать его. Жизнь прожита. И я, старик, сообщаю тебе, что она похожа на курение, особенно семейная жизнь — все превращается в пепел.

— Ну вот видишь, — она рывком поднялась, — все к лучшему. Нам это не грозит. Для этого у нас просто не будет времени.

Подошла к шлюпке, взяла со скамьи его рубашку. Положила. Надела платье, почему-то стало неловко в купальнике. Радуга погасла, и все вокруг было каким-то серым.

«Он прав: все в конце концов превращается в пепел».

Теперь он сидел спиной к воде и что-то чертил на песке. Она накинула ему на плечи рубашку, опустилась на колени перед ним.

— Сварить кофе?

Он кивнул, не поднимая головы, и вдруг уткнулся лицом в подол ее платья. Плечи его вздрагивали.

— Милый! — она наклонилась над ним, обняла его серебряную голову. — Милый, все пройдет. Мы ведь знаем, что женщины это всего лишь восхитительная необходимость. — Подняла его лицо, поцеловала мокрые глаза. — Родной мой, все еще, может, и образуется. Может, меня будут отпускать к тебе или ты приедешь, потом, кто знает, повидайся с консулом. Мне кажется, у него есть какие-то идеи.

Выпили кофе, она сложила остатки снеди, посуду и салфетки в корзину. Огляделась, не оставили ли чего. Он залил угли кострища, подал ей руку, помогая подняться, и, не отпуская ее руки, глядя своими испускающими свет огромными глазами:

— О женщинах я сказал больше. Я сказал, что делать из женщины предмет своей главной заботы было бы роковой ошибкой. И я совершил эту ошибку, поверив, что ты останешься со мной навсегда.

Она попыталась отнять руку, избегая ответа, но он держал крепко.

— Все, что происходило, происходило только потому, что я верил тебе, я допускал, что есть еще и другая, более важная цель — остаться со мной. Оказалось — не так. Или, может, ты уезжаешь только из-за него?

— Я не уезжаю. Я — не могу остаться. Это грозит мне большой опасностью… бедой.

Молчание.

Вот сейчас, в этой затхлой комнате, когда она уже все поняла, об остальном догадалась, больше всего хотела бы знать: отчего он не сказал, что защитит, женится на ней. Что это было? Страх потерять свободу, другой страх или иудейское упрямство?

Когда взяли курс на восток, к дому, он сказал, раскуривая трубку:

— Я выполню твое задание, хотя оно невероятно тяжело…

Вот так… Я встречусь с консулом и дам гарантии, о которых он, наверняка, беспокоится. Но моим ответом будет — «нет».

Была еще встреча — в Кингстоне. Ненужные мучительные три дня. В Нью-Йорке на квартире какие-то люди все упаковали и увезли в Сиэтл. Петр Павлович спешил. Его выслали через месяц после их отъезда.