Виктор Ротов - Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

Степку арестовали и отправили по этапу. Распутин срочно удалился в свое Покровское. А «княжна» умерла. Похоронили ее хитрованцы за свой счет. А в книге доходов и расходов Якова Ярошенко в особых заметках нашли короткую таинственную запись: «ХитровкаЖ». На букве «Г» поставлен большой крест.

Из этой записи следует, что он был в курсе заговора через Гинцбурга. А Гинцбург ничего не предпринимал без ведома Симановича. Получается, что и Симановичу, а следовательно, и еврейской общине, Распутин стоял уже поперек горла. Но получилось так, что Яков, урожденный Янкель, вместе с ними направлявший нож в грудь Распутина, получил его в себя. Хитрецы перехитрили самих себя. Гришке же уже в который раз помог уйти от верной смерти сам дьявол. Так что организаторы «Славянского дела» только руками развели. А царь после этого случая, говорят, стал испытывать тихий мистический ужас перед неуязвимым старцем. Он и в самом деле уверовал в его божественные силы. И, говорят, тайком перевел дух, когда все же Пуришкевичу и К° удалась акция против осточертевшего всем прохиндея Распутина.

Сказать, что Россия в годы последнего русского царя жила во мраке сплошного невежества и бескультурья, в непроглядном мистическом тумане, — значило бы сказать неправду.

В конце девятнадцатого — начале двадцатого веков в России, как никогда, процветали театр, живопись, литература, наука. Много умного и доблестного вершилось в России именно в эти оскверненные недобрыми людьми годы. Именно в эти годы в России процветал мощный культурный слой русской интеллигенции, оставивший на удивление всему миру яркий след в истории мировой культуры и науки. Об этом тьма исследований и книг. Известных и малоизвестных. Таких, как книга Веры Николаевны Муромцевой — Буниной «Жизнь Бунина» и «Беседы с памятью». Книга без претензий на художественную прозу, но крайне интересная своим живым свидетельством культурной жизни русского общества конца XIX — начала XX веков.

«Выпал снег, — пишет она, — у нас обедали Юлий Алексеевич (брат Ивана Алексеевича) и Федоров. После обеда мы сидели за самоваром. Разговор шел об Андрееве, который недавно приехал в Москву: в Художественном театре репетировали его «Жизнь человека»; его сын Даниил воспитывался в семье Добровых, у сестры его покойной жены.

Раздался телефонный звонок. Старший из моих братьев Сева кинулся в переднюю.

— Легок на помине! Звонил Голоушев, просил передать, что они с Леонидом Николаевичем (Андреевым. — В. Р.) едут к нам, — сказал он взволнованно.

Я с Андреевым не была знакома. Как писатель, он не трогал меня, — мне нравились только некоторые его рассказы. Все же ожидала его с большим интересом. Меня волновало, что я должна увидеть человека, перенесшего большое горе, — меньше года назад он потерял молодую жену. И я старалась представить себе, какой он. Я знала, что горе он переживал тяжело, что в Москве, где он был так счастлив, особенно остро чувствует свою потерю и что отчасти поэтому он переселился с матерью и старшим сыном Вадимом в Петербург. В голове у меня мелькали обрывки рассказов о нем. Я вспомнила, как наш друг студент — медик Шпицмахер, придя к нам (вскоре после нашу мевшей «Бездны»), сказал: «Знаете, кто такой писатель Андреев? Это тот самый красивый брюнет, который ходил по Царицыну в расшитой косоворотке и студенческом картузе, с хорошенькой барышней…» Вспомнила диспут по поводу «Записок врача» Вересаева в Художественном Кружке; зал набит битком; на эстраде яблоку некуда упасть; во втором ряду Андреев, а впереди него причесанная на пробор хорошенькая, худенькая, с мелкими чертами лица наша курсистка Велигорская, теперь Андреева, в легком черном платье, из‑под которого виднеется маленькая, изящно обутая нога.

Но вот раздался звонок, а затем я услышала смех в передней.

Поднявшись навстречу гостям, смотрела на Андреева. Он немного постарел и стал полнее с тех пор, как я видела его в Кружке. Показался даже немного ниже ростом, потому что стоял рядом с высоким Голоушевым (Андреев был коротконог). Поздоровался со мной с милой, ласковой улыбкой. Я предложила ему чаю. Налила очень крепкого, — знала, что он пьет «деготь».

Сразу завязался оживленный разговор, сначала о Горьком, о Капри… Я смотрела на черные, с синеватым отливом волосы Андреева, на его руки с короткими худыми пальцами, на красивое (до рта) лицо, увидела, что он смеется, не разжимая рта, — зубы у него плохие, — что черный бархат его куртки мягко оттеняет его живописную цыганскую голову. Говорил он охотно, немного глухим, однообразным голосом. Услышав меткое слово, остроумное замечание, заразительно смеялся. О Горьком говорил любовно, даже с некоторым восхищением, но Капри ему не понравился, — «слишком веселая природа». Он решил построить дачу в Финляндии: «Юга не люблю, север — другое дело! Там нет этого бессмысленно веселого солнца».