Виктор Ротов - Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

Вскоре в дверях, немного сутулясь, появился Куприн, с красным лицом, с острыми, прищуренными глазками. Его со мной познакомили. Александр Иванович молча грузно опустился на стул между хозяйкой и мной, неприязненно озираясь. Некоторое время все молчали, а затем загорелся диалог между Куприными, полный раздраженного остроумия. Глаза Марии Карловны, когда она удачно парировала, сверкали черным блеском. Иорданский, уставившись в одну точку своими темными глазами, не произнес ни единого слова. Он скоро ушел, за ним поднялся Азбелев.

Нас Марья Карловна опять не отпустила, видимо, не желая оставаться наедине с Александром Ивановичем…»

«В этот день Ян побывал у Блока и приобрел у него стихи, заплатив по два рубля за строку. (Бунин в то время был составителем сборника «Земля». — В. Р.) Блок произвел на него впечатление воспитанного и вежливого молодого человека».

«Собирались мы в гости к Андрееву. За окнами, сквозь кисею падающего снега, в ярком свете фонарей сверкал тяжелый памятник Александру III. Сели в сани, понеслись по Невскому. Снег залеплял глаза, леденил веки, то и дело закрывала глаза меховой муфтой. Вот и белая Нева, длинный мост и, наконец, Каменноостровский. Остановившись у нового дома, вошли озябшие в подъезд, поднялись на лифте. Хозяин встретил нас очень радушно. Познакомил меня со своей матерью, худой, еще не старой женщиной, в черном платье. — Она сидела за самоваром. Вокруг стола, кроме Скитальца, все новые лица; Леонид Николаевич меня познакомил: Серафимович, Юшкевич, Копельман. Он указал мне место около матери. С интересом я смотрела на ее грустное лицо. Она была приветлива, обрадовалась, что я москвичка: к Петербургу она еще не привыкла, чувствовала себя в этом холодном городе как‑то стеснительно. Слушая ее низкий, немного хриплый голос, удивляясь, как она много курит, я начала разглядывать сидящих за столом.

От смущения я не запомнила, кто Юшкевич, кто Серафимович, кто Копельман. Начала гадать. Господин с выпученными глазами уж очень не похож на писателя. Решаю, и правильно: это Копельман, издатель «Шиповника». Но кто же Юшкевич, кто Серафимович? Никак не пойму: у обоих большие лица и почти нет волос, оба заикаются, хотя по — разному. Только у того, что ниже ростом, огромные желтые зубы, калмыцкие скулы и почти голый череп, который он часто, с какой‑то ехидной усмешечкой поглаживает. А высокий человек с большим темпераментом, прерывистым голосом что‑то громко рассказывает о театре Комиссаржевской.

За ужином меня посадили между Юшкевичем и Серафимовичем. Но я все еще не могла определить, кто из них кто. Вино подняло настроение, все заговорили громче обычного. Закипели споры, посыпались имена: Городецкий,

Сологуб, Арцыбашев. Громче всех кричал, больше всех горячился, восхищаясь этим писателем, мой сосед слева, — он‑то и оказался Юшкевичем.

— Вы, как негр, Юшкевич, — ласково обращаясь к нему, сказал Ян, — как негр, который носит самые высокие модные воротнички.

— А вы, — отрывисто бросает Юшкевич, — вы не хотите никогда видеть в модном ничего хорошего, я же люблю искать, мне старое быстро надоедает.

— Хорошее, талантливое никогда не должно надоедать, — возражает Ян, — да и откуда вы взяли, что я не хочу видеть таланта там, где он действительно есть? Только, на беду, я его так редко вижу.

— Нужно искать и искать! — не слушая, кричит Юшкевич. — Вот, например, Рукавишников.

Но мое внимание отвлек Копельман, который, с нажимом произнося каждое слово и ударяя указательным пальцем по воздуху, поучал:

— Нет, теперь наступает время романа. Леонид Николаевич должен писать роман. Короткие рассказы отжили свой век.

Андреев, отхлебывая чай, слушал с усмешкой и молчал. Молчал и Скиталец…»

Много книг я перечитал, перелистал в поисках живого свидетельства культурной интеллектуальной жизни России тех времен, пока не наткнулся на книгу Муромцевой — Куприной. Именно в ней я увидел нормальное России светлое чело. Ее бесхитростные рассказы о жизни и времяпрепровождении великих русских людей, составляющих национальную гордость России, свидетельствуют о здоровой духовности России, несмотря на распутинскую грязь и непотребство в высших кругах господствующего класса. Они тоже водили застолья, греховодничали, как всякие живые люди, но и работали не покладая рук во славу России. Их встречи, застолья были, по сути дела, продолжением работы и сильно отличались от тупого чревоугодия у Распутина в столовой, где униженно выпрашивали у старца должности, награды и царские милости, лобызали ему грязные сапоги и хватали ртом из засаленных рук его милостиво раздаваемые куски — благодать Божию.