Виктор Ротов: Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

В общем, вскоре я понял, что здесь существует как бы два разных мира людей. Официально именующихся — вольнонаемные и спецпереселенцы. Правда, остроты этого разделения как‑то не ощущалось. Все работали, жили каждый в своем углу, перемогали длинные морозные зимы и ждали короткого лета, насладиться которым не давал назойливый гнус. Комарва и мошка заедали как только становилось тепло. Так что лету тому почти не радовались.

Абрам Семенович Высокий с семьей — женой Розалией Ефимовной и двумя дочерьми и тестем жил в землянке, вырытой тут же, в поселке, на пустыре. Однажды он пригласил нас с женой в гости. Я хорошо рассмотрел их жилье. Внутри оно не кажется землянкой. Разве что окна под потолком. А так — две комнаты, прихожая. Ковры на стенах, на полу. Кровати с никелированными шишками. Довольно уютно и тепло. Розалия Ефимовна пышнотелая и очень приветливая. Даже ласковая. Две черненькие девочки — их дочери. Десяти и двенадцати лет. Они почему‑то смотрели на нас широко раскрытыми глазами. Именно это, то что они смотрят на нас так, мне напоминало, что между нами есть какая‑то разница. А может, Абрам Семенович что‑то сказал им про нас.

Он держался с достоинством, гостеприимно; смачно, как всегда, говорил о леспромхозовских делах, о своей работе, о том, что не хватает справочников по нормированию труда. Толково помогал Розалии Ефимовне готовить на стол. Не помню чем нас угощали, но хорошо запомнился консервированный лосось. Его было в наших магазинах навалом, и эти консервы, как и омуль, приелись уже. Но он так приготовил! — с лучком и уксусом. Да еще свежеотваренная картошечка… Мы пили водку — забористый тулунский «сучок», закусывали лососем и говорили, говорили о разном. Кроме политики. Политика в разговорах со спецпереселенцем была не принята. О делах, о семье, о морозе, рыбалке, охоте — сколько угодно. О политике — боже упаси. А если случалось слово, собеседник тотчас опускал глаза и умолкал. Я это уже знал, а потому про политику ни гу — гу.

Это был единственный визит к Высокому. Остальные встречи с приемом вовнутрь мы проводили в столовой, магазине, в клубе, где принимали самое активное участие в художественной самодеятельности. Иногда, очень редко, — прямо в конторе; украдкой, на бегу. Бутылку на троих — и вразбежную. Выпивал Абрам Семенович вкусно, разговаривал смачно, на барабане в музыкальном кружке играл лихо. Лицом он был худощав, морщинист, особенно у рта. Глаза живые, выразительные и бесхитростные. Мне он нравился, я с ним общался открыто. Без оглядки на замполита. (Тогда еще был институт заместителя директора по политической части). Помнится, я сам себе дал установку, как сказал бы Кашпировский, не обращать внимания, что эти люди спецпереселенцы. Чем‑то они провинились перед властями, их наказали высылкой сюда. Это дело политики и властей. А мы — люди. И должны по — человечески общаться. Живем в суровых условиях Сибири, работаем на одном предприятии, наши отношения никакими официальными инструкциями не оговорены. В остальном я не задумывался глубоко. И тем более о том, что Высокий, мой коллега по работе, — еврей. Хороший, контактный, участливый человек. Его старенький тесть был заведующим хозяйством леспромхоза. Маленький такой старичок. Подслеповатый. Добрый и отзывчивый. Всегда пойдет навстречу. Всегда даст для ремонта дома чего‑нибудь — стекло вставить, замазки, гвоздей. Или чего там еще есть в его кладовой.

Вот, пожалуй, и все, что я могу сказать об этой еврейской семье. Воспоминания о них самые добрые.

Был еще бухгалтер в центральной конторе леспромхоза. По фамилии Голеорканский. Тихий, совершенно интеллигентный, незаметный. Играл на скрипке. С нами разъезжал по району с концертами художественной самодеятельности. Симпатичный человек с грустными глазами.

У него дочь болела. Сердечница. Идет, бывало, в контору на работу по улице и через каждые десять шагов останавливается, чтобы передохнуть. Вскоре умерла.

Глядя на тихого, скромного Голеорканского, я думал — за что его‑то сослали? Что он такое натворил? Этот человек и мухи не обидит. После реабилитации он уехал на родину в Молдавию, работал кассиром, его убили грабители.

В 1955 году меня перевели работать в Чукшинский леспромхоз. В поселок Сосновку. Он стоит на ж. д. дороге Тайшет — Лена. К этому времени прошла большая амнистия и реабилитация. Из лагерей Тайшетлага, расположенных почти по всей линии железной дороги от Тайшета до Братска, посыпался народ. Многие из освободившихся и реабилитированных остались в Сибири, тут же. По разным причинам: кому‑то некуда стало ехать — семья отказалась, или жена вышла за другого; кто‑то обзавелся здесь семьей. Кому‑то здесь нравилось жить. Потому что большие заработки, сухой здоровый климат, рыбалка, охота, большой выбор невест и всяческие льготы по строительству жилья, разведению домашнего скота и т. д. Среди таких я знал хорошо и даже дружил с двумя примечательными евреями: Анатолием Васильевичем Мининым и Борисовским (не помню имени, отчества).