Феликс Дан - Борьба за Рим

— Конечно, останусь, — ответил Цетег. — Позови мне Лициния.

— Я остаюсь здесь до завтра, — сказал префект вошедшему трибуну. Ты же тотчас веди исаврийцев в Рим. По всей вероятности, я догоню вас дорогой. Но если бы я и не успел, то идите в Рим без меня. Ты Лициний, охраняй Капитолий.

— Начальник! — вскричал юноша. — Это такая честь для меня! Но мне хотелось бы, чтобы ты поскорее ушел от этого Нарзеса. Я не доверяю ему.

— Ну, великий Нарзес — прекрасный полководец, это бесспорно. Но он положительно глуп, по крайней мере, в некоторых случаях. Иначе мог ли бы он отпустить меня с исаврийцами в Рим? Итак, не беспокойся, Лициний. Прощай, мой привет моему Риму. Скажи мне, что последняя битва из-за него между Нарзесом и Цетегом кончается Цетега. До свиданья в Риме!

— В вечном Риме! — повторил Лициний с блестящими глазами и вышел.

— Почему этот Лициний не сын Манилии! — сказал Цетег, глядя вслед юноше. — Как глупо сердце человека! Почему оно так упорно хранит привязанность? Лициний, ты должен, как мой наследник, заменить Юлия! Но почему ты не Юлий!

Наступил между тем сентябрь. Противники все стояли друг против друга. На первых порах Нарзес отправлял небольшие отряды ко входу в ущелье, надеясь овладеть им. Но готы зорко охраняли этот вход и убивали всех, кто приближался к ним на расстоянии выстрела. Наконец Альбоин отказался посылать туда своих лангобардов.

— Да, — с досадой сказал он. — Я не пущу своих волчат туда: почти тысяча их легла перед ущельем. Да и герулы и бургунды, франки и аллеманы также потеряли там не мало людей. Мой брат Гизульф лежит тяжело раненый. И если бы глыба, на которой я вчера стоял, не обвалилась так кстати, моя Розамунда была бы теперь самой прекрасной не из жен, а из вдов царства лангобардов. Довольно с нас. Теперь очередь твоих иллирийцев и македонян. Посылай их, а мы, германцы, достаточно испытали уже, как умирают перед щелкой.

— Нет, мой волчонок, — улыбаясь, ответил Нарзес. — Ни македоняне, ни иллирийцы не пойдут туда. Алмаз режется алмазом: пусть германцы бьют германцев. Вас слишком уж много на свете. Впрочем, ты прав: надо оставить всякую попытку взять это ущелье штурмом. Это невозможно, пока его охраняют люди, подобные Тейе. Будем ждать, что голод выгонит их оттуда. Не может быть, чтобы они продержались еще долго.

Действительно, запасы готов подходили к концу. Однажды вечером Тейя возвратился со своего дежурства у входа в ущелье. Адальгот в ожидании его приготовил ему ужин в палатке. Но Тейя отказался.

— Посидим на воздухе, — сказал он Адальготу. — Взгляни, какой чудный вечер! Немного их увидим уже мы в жизни. Запасы истощаются, и когда я раздам их, то поведу своих готов в последний бой! Конечно, мы не вернемся оттуда, но умереть со славой! Да, судьба и Нарзес могут лишить нас государства, могут уничтожить наш народ, но лишить нас силы не может никто. Иди, мой Адальгот, домой, в свою палатку, где тебя ждет твоя Гото. О как хотел бы я спасти жизнь наших женщин и детей. Но это невозможно. Единственное, что я могу сделать, это обеспечить возможность избежать рабства Византии тем из них, кто предпочитает смерть позору и неволе. Взгляни на эту гору, Адальгот. Видишь, как красиво поднимается огненный столб из темного отверстия, там, вправо? Когда последний защитник входа в лагерь падет, один прыжок туда — и никакой римлянин не прикоснется к нашим чистым женщинам! О них, об этих женщинах думал я, когда избрал это место для последнего сражения! Мы можем со славой умереть повсюду, — и только о женщинах думал я, когда вел вас к Везувию.

Серьезно и решительно сообщил Адальгот решение Тейи своей молодой жене. Он ожидал взрыва горя и отчаяния с ее стороны. Но, к его удивлению, Гото ответила ему совершенно спокойно:

— Я давно уже думала об этом, мой Адальгот, и не считаю это за несчастье. Несчастьем было бы при жизни потерять того, кого мы любим. Я же достигла на земле высочайшего счастья, — я стала твоей женою. А буду ли я ею двадцать лет или полгода, — это уже все равно. Мы умрем вместе, в один день, быть может, в один час, Потому что, когда ты в этой последней битве сделаешь свое дело и будешь наконец ранен так, что не сможешь больше сражаться, — тогда король Тейя не запретит, надеюсь, принести тебя ко мне. Я возьму тебя на руки, я вместе с тобою брошусь в кратер вулкана. О мой Адальгот, как счастливы были мы! И мы сделаемся еще более достойны этого счастья, если сумеем умереть мужественно, без трусливых жалоб. Потомок Балтов не должен иметь права сказать, что дочь пастуха не смогла подняться на его высоту. Меня укрепляет воспоминание о нашей горе. Оно придает мне сил гордо умереть. Когда я в первый раз подумала о смерти, мне стало жаль жизни. Но я вспомнила свои родные горы. «Стыдись, — тихо нашептывали они. — Стыдись, дитя гор! Что сказали бы Иффингер и Волчья голова, и другие каменные великаны, если бы увидели, что дочь пастуха оробела? Будь достойна и своих гор, и своего героя Балта».