Лью Уоллес - Бен-Гур

Они молча смотрели друг на друга.

— Я думал, что семья Гура исчезла с лица земли, — заговорил Аррий.

Поток воспоминаний заставил юношу забыть о гордости, на щеках заблестели слезы.

— Мать, мать! И маленькая Тирза! Где они? О трибун, благородный трибун, если ты знаешь что-то о них, — он сцепил руки в мольбе, — скажи мне. Скажи, живы ли они, и где, если живы? Что с ними? Молю, скажи!

Он подошел к Аррию так близко, что руки его касались тоги хозяина.

— Три года прошло с того ужасного дня, о трибун, и каждый их час стоил целой жизни мучений — жизни в бездонном колодце, на дне которого — смерть; и единственное облегчение — труд; и за все это время ни слова, ни шепота. О, если бы, будучи забыты, мы могли забывать! Если бы я мог спрятаться от этой сцены: сестра, оторванная от меня, последний взгляд матери! Я знаю дыхание чумы и столкновение кораблей в бою; я слышал, как ревет шторм, и смеялся, когда другие молились: смерть была бы убежищем. Я гну весло? Да, пытаясь напряжением заслонить воспоминания о том дне. Скажи хотя бы, что они мертвы, ибо они не могут быть счастливы, потеряв меня. Я слышал, как они зовут по ночам, видел, как идут по воде. О, не было ничего более истинного, чем любовь моей матери! А Тирза — ее дыхание было дыханием белых лилий. Она была юным ростком пальмы — такой свежей, нежной, грациозной и прекрасной! Весь мой день она превращала в утро. Она приходила и уходила с песней. И эта моя рука, обрушила на них несчастье! Я…

— Ты признаешь вину? — сурово спросил Аррий.

С Бен-Гуром произошла удивительная перемена. Голос стал резче, руки сжались в кулаки, глаза сверкали.

— Ты слышал о Боге моих праотцов, — сказал он, — о бесконечном Иегове. Его истиной и могуществом, любовью его к Израилю клянусь: я невиновен!

Трибун был тронут.

— О благородный римлянин! — продолжал Бен-Гур, — подари мне немного доверия и направь во тьму, которая становится темнее с каждым днем, лучик света!

Аррий прошелся по палубе.

— Тебя судили?-спросил он, вдруг остановившись.

— Нет!

Римлянин удивленно поднял голову.

— Без суда нет свидетелей! Кто осуществлял правосудие?

Нужно вспомнить, что никогда римляне не были так привержены закону и его форме, как в годы упадка.

— Меня связали и бросили в камеру Крепости. Я никого не видел. Никто не говорил со мной. На следующий день солдаты доставили меня к морю. С тех пор я галерный раб.

— Чем ты можешь доказать свою невиновность?

— Я был мальчиком, слишком юным для заговора. Гратуса я видел впервые. Если бы я собирался убить его, то не среди дня, когда он ехал во главе легиона, — я не мог бы бежать. Я принадлежал к классу наиболее дружественному римлянам. Моего отца отличали за службу императору. У меня не было причин для преступления, тогда как все: состояние, семья, жизнь, совесть, Закон — который для сына Израиля превыше всего — должно было остановить мою руку, как бы твердо ни было намерение. Я не был безумен. Смерть лучше позора, я верю в это до сих пор.

— Кто был с тобой, когда был нанесен удар?

— Я был на крыше — на крыше отцовского дома. Со мной была Тирза. Мы перегнулись через парапет, чтобы посмотреть на проходящий легион. Кусок черепицы обломился под моей рукой и упал на Гратуса. Я думал, что убил его. Какой ужас я тогда почувствовал!

— Где была твоя мать?

— В комнате внизу.

— Что стало с ней?

Бен-Гур сцепил руки, и вздох его был подобен стону.

— Я не знаю. Я видел, как ее тащили прочь — вот и все. Они выгнали из дома все живое — даже скот — и запечатали ворота. Значит, она не должна была вернуться. Я прошу о ней. Одно слово! Она-то ни в чем не виновна. Я могу простить… но извини, благородный трибун! Раб не может говорить о прощении и мести. Я прикован к веслу пожизненно.

Аррий слушал внимательно. Он призвал на помощь все свои знания о рабах. Если продемонстрированные чувства не искренни, то перед ним великий актер; если же подлинны, в невиновности еврея нет сомнений; а если он невиновен, с какой слепой яростью была использована власть! Погубить целую семью из-за несчастного случая! Мысль потрясла его.

Ни в чем провидение не было столь мудро, как в том, что наши занятия, как бы грубы и кровавы они ни были, не лишают нас морали; что такие качества, как справедливость и милосердие, если мы обладали ими на самом деле, остаются жить, как цветы под снегом. Трибун умел быть безжалостным, иначе он не подходил бы для своей должности, но мог быть и справедливым; видя дурное, он немедленно старался исправить его. Команды кораблей, на которых он служил, вскоре начинали говорить о нем как о хорошем трибуне. Проницательному читателю не нужно лучшего описания характера.