Лью Уоллес - Бен-Гур

В полдень галера бороздила море за Пестумом. Ветер по-прежнему дул с запада, туго надувая парус к удовольствию парусного мастера. На фордеке установили алтарь, посыпали его солью и ячменем, и трибун вознес торжественные молитвы Юпитеру, Нептуну и всем океанидам, а затем вылил вина и воскурил фимиам. После этого, чтобы узнать экипаж, он устроился d большой каюте.

Следует уточнить, что каюта была центральным помещением корабля, размерами шестьдесят пять на тридцать футов. Свет проникал через три широких люка. Из конца в конец проходил ряд пиллерсов, поддерживающих палубу, а в центре видно было основание мачты, все блестящее от боевых топоров, копий и дротиков. К каждому люку вела двойная лестница, поднимающаяся справа и слева, наверху же находилось устройство, позволяющее поднять оба трапа к потолку, а поскольку как раз сейчас они были подняты, каюта имела вид просторного зала с дневным освещением.

Читатель понимает, что это было сердце корабля, дом для всех, кто жил на борту, — столовая, спальня, место для упражнений, место отдыха для свободных от вахт — употребления, возможные благодаря законам, которыми жизнь здесь была расписана по минутам, и распорядку вахт, неодолимому, как смерть.

В дальнем конце каюты находилась приподнятая на несколько ступенек платформа. На ней сидел хортатор и деревянным молотком отбивал по столу ритм для гребцов, справа были водяные часы, отмеряющие время вахт. Выше находилась еще одна платформа, огороженная позолоченными поручнями, где и расположился трибун, ибо с этого места видно было все, а небольшое ложе, стол и кафедра, или стул с мягким сиденьем, подлокотниками и высокой спинкой, придавали ему даже элегантный вид — максимально дозволенная императором элегантность.

Так, удобно расположившись в кресле, в военном плаще, наполовину скрывшем тунику, с мечом на поясе, Аррий не спускал бдительных глаз со своей команды и сам был на виду. Он критически осматривал все, что находилось в поле зрения, но наибольшее внимание уделял гребцам. Читатель, несомненно, последует его примеру, но будет смотреть с большим сочувствием, тогда как Аррий, по обыкновению рабовладельцев, интересовался только результатами.

Зрелище само по себе было весьма простым. Вдоль обоих бортов тянулось, на первый взгляд, три ряда скамей; но присмотревшись внимательнее, наблюдатель узнавал в них ряд банок, у которых вторая и третья скамьи находились позади и выше предыдущих. Чтобы разместить в ограниченном пространстве шестьдесят гребцов с одной стороны, было сделано девятнадцать банок друг за другом с интервалом в один ярд, двадцатая же располагалась так, что ее верхнее сиденье находилось точно над нижним сиденьем первой. Такая система предоставляла каждому гребцу достаточно места, если он точно соразмерял свои движения с движениями остальных, как солдат, шагающий в плотном строю.

Что касается гребцов, то находившиеся на первой и второй скамьях сидели, гребцу же третьей, работающему самым длинным веслом, приходилось стоять. Рукоятки весел были залиты свинцом и около центра тяжести фиксировались в эластичных уключинах, что позволяло при необходимости едва касаться лопастями воды — этот прием назывался «перо», — но в то же время повышало требования к искусству гребцов, поскольку эксцентричная волна грозила в любой момент вышибить неосторожного со скамьи. Каждый проем был для сидящего у него раба источником воздуха. Свет струился сквозь решетку, которая служила полом в проходе между палубой и фальшбортом. Так что в некоторых отношениях условия могли быть гораздо худшими. Однако не следует думать, что жизнь рабов была приятной. Общение между ними запрещалось. День за днем они молча занимали свои места, в часы работы не могли видеть лиц друг друга, короткий отдых отдавался сну и поглощению пищи. Они никогда не смеялись, никто не слышал, чтобы они пели. Какая польза от языка, если вздох или стон может выразить все, что чувствуют эти люди, а думать они вынуждены молча? Существование несчастных походило на подземный ручей, медленно и трудно струящийся к устью, где бы оно ни находилось.

О сын Марии! Сейчас у меча есть сердце, и в этом твоя слава! Сейчас, но в дни, о которых мы пишем, изнурительный труд пленников на стенах, дорогах, в рудниках и на галерах, торговых и военных, был невыносимым. Когда Друнлиус одержал для своей страны первую морскую победу, на веслах работали римляне, и гребцы разделили славу с моряками. Скамьи, которые пытаемся описать мы, изменились с завоеваниями, они говорят и о политике, и о военном искусстве Рима. Едва ли не все народы имели здесь своих сыновей, большей частью военнопленных, отобранных по признаку силы и выносливости. Вот сидит британец, перед ним — ливиец, а сзади крымчанин. Повсюду увидишь скифов, галлов и себастийцев. Римский каторжник разделил судьбу гота и лангобарда, еврея и эфиопа, варваров с берегов Меотиса. Здесь афинянин, там рыжеволосый дикарь-ирландец, вон голубоглазые гиганты кимбирлийцы.