Иван Ле - Хмельницкий. Книга первая

Уже и аисты прилетели из теплых стран, и Днепр умылся первым весенним паводком.

— Поезжай на Сечь, Михайло, кто там узнает об этом и донесет старосте… А если и узнает — что ж?.. Ты едешь за родным сыном, на хутор атамана, а не на Сечь! Вон в Молдавию, за Николаем Потоцким, наперекор воле турецкого султана, в сопровождении вооруженных отрядов, едут разные Корецкие и Вишневецкие!.. — уговаривала Матрена мужа. — А нет… возьму с собой пани Мелашку, и вдвоем махнем туда.

— На Сечь? — то ли с насмешкой, то, ли со страхом перебил ее Хмельницкий.

— По мне хоть и на край света! — отрезала Матрена. — Да будет ли бедная турчанка, мать двоих детей, возиться еще и с чужим ребенком? И впрямь… Возьму пани Мелашку…

— Да я уж сам поеду. На днях должны возвратиться из Мгарского монастыря Сулима и Мартынко.

— Иван собирался и в Сенче побывать.

— За три недели могли бы и от Путивля добраться. Вернется Сулима, с ним и поеду. Ведь все равно будет ехать на Сечь, заодно и на хутор меня проводит. Хороший казак… А слыхала, Матрена, он рассказывал, что послушница Свято-Иорданского монастыря не утонула.

— Да как же так? Ведь он сказал пану старосте, что утонула.

— Верно, говорил панам старосте и поручику. Но сказал неправду, чтобы не порадовать басурмана, который учинил это злое дело. Будто бы татарин вытащил ее из Днепра, положил на коня и увез к хану… — рассказывал Хмельницкий, наблюдая, как заискрились у жены глаза.

— Так и Богдан знает об этом? — спросила она.

— Да ты не радуйся, Матрена. Мне кажется, что непорочной христианской девушке лучше найти смерть в бурных водах Днепра, чем жить обасурманенной, рабыней, пусть даже и в султанском гареме. Гонец сказывал, что нет уже у Зиновия джуры-татарина…

— Убежал? — поторопилась Матрена.

— Кто его знает, Матрена. Пути господни неисповедимы.

И Матрене показалось, что муж что-то скрывает от нее.

— Конечно… — промолвила она.

— Кабы кто-нибудь не подслушал нас, Матрена, — понизив голос, сказал Михайло Хмельницкий.

— Господь с тобой, Михайло, мы с тобой только двое с глазу на глаз говорим. Кто же нас подслушает?

— Тот басурман оказался добрым человеком, хотя и молится Магомету, как и все мусульмане. Сказывают, тот турок — верный джура Зиновия. Богдан отправил его куда-то в турецкую Александрию, будто бы за женой и сыном; просил подыскать в Субботове и усадьбу для турка… А я так рассуждаю, что джура… если он является искренним и честным слугой своего хозяина…

— Наверное, искренний. Вон и Сулима говорит.

— Погоди, Матрена. Сулима и сказал мне как на духу: послал, говорит, голомозого разыскать Христину живой или мертвой. Коль жива и еще не приняла магометанства, так… выкрасть ее.

— А если отуречилась, приняла веру Магомета? — испуганно допытывалась Матрена.

— Говорит Сулима, что Зиновий и мусульманкой ее примет, лишь бы только душа у нее осталась такой чистой, как была тогда, когда она с ним прощалась в монастырском саду. Только Сулима не верит этому.

— А татарину поверил…

— На татарина вполне надеется. Не верит казак в промысел божий. Какое-то наваждение нашло на нашего хлопца: крест нательный, подаренный на прощание монашкой, перед походом в земли басурман Зиновий выбросил в волны морские.

— Свят, свят… Ума лишился, бедный, что ли?

— Перст вседержителя управляет всеми поступками… Не видать уже нашему сыну этой милой послушницы.

Матрена обернулась к иконам и, скорбно вздыхая, перекрестилась.

— Так едешь, Михайло, на Сечь? — шепотом спросила Матрена.

— Еду! — без колебания ответил Хмельницкий.

Шли скучные дни, недели, месяцы. Бесцветно проходила молодая, только начинающаяся жизнь. Богдан не испытал ее а только подошел было к ней! И то — случайно, как слепой, прикоснувшийся к нежному лицу сонной красавицы, отыскивая лишь палку, с помощью которой прокладывает себе путь в жизнь…

Безотрадно тянулись дни Богдана в Субботове — прошла уже не одна весна, не принося ему утешения. Турецкая сабля, лезвие которой было отравлено, надолго свалила его с ног, а когда ему стало легче, он почувствовал себя несчастным человеком. Душевное же отравление, сердечная рана требовали более радикальных средств, чем смертельный яд змеиного зуба.

Друзья, побратимы? Их у Богдана немало. Все казаки — его побратимы. Такие же, как и он, молодые, они тоже прикоснулись к нежной спящей красавице — судьбе, тоже стремились схватить ее своими могучими руками. Есть ли у друзей время, чтобы навестить Богдана, которого так обидела судьба, так окружили неурядицы в личной жизни и в общественной деятельности?