Иван Ле - Хмельницкий. Книга первая

— Назрулла погиб… — уверенно сказал Богдан.

— Кто-нибудь передал или… ворожка?

— Перестань упрекать. Ворожки знают «любит или не любит, посчастливится или нет?..», — вскипел. Богдан, и это понравилось Максиму.

— Кто сказал тебе о Назрулле?

— Пан кошевой присылал моих коней и передал, что о татарине ни слуху ни духу. А какая там ворожка?

— Да я пошутил. Я сам признаю ворожек, если им не больше двадцати лет. В таком возрасте, если она даже и не поведет своей тонкой бровью, все же веришь, что, и гадая, это зелье только и желает тебе счастья… Ну как, айда на Сечь! Там и попрощаемся с тобой.

— Попрощаемся? Все-таки поедешь на Дон? — поинтересовался повеселевший Богдан.

Кривонос прилег на прошлогодние листья, устилавшие косогор, положив руки под голову. И стал насвистывать мотив известной песни «Порадь мене, мати…». Потом, повернувшись к Богдану, спросил:

— Помнишь наше послание Мухамеду Гирею?.. Турецкий султан бросил его в лицо коронному посланнику Отвиновскому и потребовал Кривоноса Максима выдать Турции, поставив это условием мирного соглашения, — сказал Кривонос уже совсем иным, серьезным тоном.

— Тебя? Выдать туркам? — почти с ужасом переспросил Богдан, поднимаясь на ноги. Затем, улыбнувшись, добавил: — Да ты снова шутишь? Максима Кривоноса выдать туркам?..

— А ты, дружище, не торопись браться за саблю. Король и сенаторы на сейме приняли условия султана и около двух десятков нашего брата уже отдали ему, чтобы смягчить его гнев, вызванный разгромом Синопа и других турецких городов казаками. Кстати, Мусия Горленко схватили гайдуки князей Вишневецких и, наверное, тоже отправят туркам.

— Ужас! Так чего же ты до сих пор молчал, а плетешь о каком-то Свято-Иорданском монастыре, когда…

— Вот это казацкий разговор! Ну теперь можешь и по морде заехать! Люблю я тебя вот таким, Богдан! Видишь, и лицо как лицо, и глаза заблестели…

— Перестань, Максим! Мусия Горленко схватили?

— И отправят. Вишневецкие оправдывались перед Сагайдачным. Мол, не знали, что туркам отдадут… Твоего буланого вместе с другими богатыми дарами короля коронный посол Отвиновский отправил в Стамбул. Такие-то, братец мой, дела. А я… к чехам подамся вместе с лесовчиками… Не позволю, чтобы меня в черной султанской башне крюком за ребро подцепили… Да ты садись, Богдась. Тут нужно толком все обдумать. Я еще расскажу тебе целую историю, как Сагайдачный хлопнул дверью в сейме, возмутившись принятием такого решения…

— И подействовало?

— Как бы не так! Не дверью, а из пушки ударить по стенам этого блудливого шляхетского заведения, да и тогда, наверное, не подействует. — Кривонос умолк и встал с земли.

Вместе с Богданом они направились в город.

— Кстати, — заговорил Максим, — тебе, наверное, уже известно, что твоего покровителя пана Станислава Жолкевского наконец назначили великим гетманом, коронным канцлером?

— Знаю и рад этому, — сказал Богдан и снова повеселел. — Сколько десятков лет, еще со времен короля Батория, этот прославленный воин служит отчизне! Он должен был занять этот пост еще после Яна Замойского… Признаюсь, Максим, я рад за него.

— А тому, что польным гетманом стал молодой Станислав Конецпольский? — спросил Кривонос.

— Не так уж он и молод, но как воин достоин такого поста. Посмотрим, как дальше будет вести себя новый польный гетман. Однако мы уклонились от нашего разговора о борьбе Сагайдачного с сеймом.

— Об этом нужно долго рассказывать. Но борьба эта закончилась тем, что Сагайдачный согласился выполнить условия Раставицкого трактата: уменьшить казацкий реестр наполовину и вернуть выписчиков в подчинение старостам. С несколькими тысячами реестровцев он снова отправился помогать королевичу Владиславу завоевывать московский престол… А в это время турецкие войска перешли через Дунай, и, видимо, панам сенаторам не удалось задобрить султана ни денежной данью, ни дарами, ни обещаниями уничтожить казацкое войско. Война на южных границах неизбежна…

Какое-то время они молча шли у самого берега реки. Максим отламывал веточки и бросал в Тясьмин, наблюдая за тем, как уносит их вода.

— Вот такие-то дела, казаче… Теперь Сечь созывает нашего брата на Черную Раду, Конашевича судить будем…

— Не поеду я с тобой, Максим, на Сечь. Какой теперь из меня воин?..

— «Цур дурнои, моя мамо, сама сэбэ обнимаю пид явором…» Да говорю же тебе, Черная Рада созывается, — должен и ты свое слово сказать. Ведь ты в таком походе был, да еще какую кашу заварил в Синопе — против самого Сагайдачного пошел.