Михайло Старицкий: РУИНА

— Ловко сказано! — воскликнул Самойлович и рассыпался в похвалах уму и способностям Мазепы.

Мазепа, который во все время разговора не выпускал из мысли Марианны, понял, что теперь настал самый удобный момент обратиться к Самойловичу с просьбой.

Много стоило труда Мазепе успокоить оскорбленного гетмана. Никакие победы неприятелей, никакие превратности судьбы не потрясли бы его так, как это приглашение врага, клонившееся, очевидно, к низложению Дорошенко и торжеству Самойловича. Принудить себя самого отправиться в стан Самойловича у него не хватило силы; с страшной болью душевной отдал он приказание Мазепе поехать на раду к Самойловичу и согласиться от имени Дорошенко на все уступки, — и Мазепа поехал.

Но какой же удар был для Дорошенко, когда Мазепа, возвратясь от Самойловича, объявил ему, что опоздал на раду и что гетманом Правобережной Украйны избран единогласно Самойлович, который и стал теперь единым гетманом на всю Украйну. Известие лишило Дорошенко рассудка; как подкошенный, опустился он на кресло и долго, несколько часов, не произносил ни слова. Мазепа и Кочубей в ужасе послали за знахарками, чтобы последние вылили переполох или отшептали, но он выгнал их и заперся в своей опочивальне.

Так прошел день, настало утро и принесло с собою еще новое ужасное известие. Оказалось, что Ханенко уже положил свою булаву перед Самойловичем и что Самойлович, вопреки обещанию, данному Мазепе, не брать силой Дорошенко, идет с войском на Чигирин, чтобы привести Дорошенко в свой лагерь.

Это известие сорвало в одно мгновенье охватившее гетмана оцепенение. Мысль о том, что ненавистный Самойлович стал уже полновластным хозяином над Украйной, довела гетмана до какого-то безумного исступления. В припадке отчаяния, не имея в руках никакой силы, он решился прибегнуть снова к ужасному средству — призвать на помощь турок и татар.

К следующему утру гетман приготовил сам лично письма в Турцию и в Крым. Кочубея он решил отправить к султану, а Мазепу в Бахчисарай, к хану. Простившись с гетманом, Кочубей крепко обнялся с Мазепой и отправился в путь.

Но в Крым нельзя было ехать с пустыми руками, а у Дорошенко уже не было ничего… В Чигирине наступала такая нищета, что даже гетман нуждался в самом необходимом. Кладовые, каморы гетманские все были пусты…

Впрочем, у Дорошенко в Чигиринском замке находилось еще пятнадцать пленных, и вот страшная мысль — послать этих пленных в «басарынок» татарскому хану — овладела его душой.

Когда Мазепа узнал об этом решении гетмана, ужас охватил его. Но напрасно умолял он гетмана оставить эту мысль, Дорошенко стоял на своем — другого выхода у /него не было, а отказаться от своей мысли он не мог.

— Я возвращу их потом… я выкуплю, — повторял он на все убеждения Мазепы, — другого нет у меня ничего…

Для охраны Мазепы гетман дал ему в провожатые девять татар из находившегося еще при нем татарского отряда.

Дорошенко еще раз передал Мазепе устно свои наставления и горячо прижал его к своей груди.

— Ты единственный у меня друг, — произнес он дрогнувшим от внутреннего рыдания голосом, — все отняли у меня… Нищий, нищий я! Только ты еще оплакиваешь меня, несчастного. И за твою беспримерную любовь — я могу заплатить лишь слезами! Но поезжай, друже, хотя я знаю, что я лишь тешу себя несбыточной надеждой, — я сердцем чую, что уже конец, конец всему… Все вижу, все знаю… Чую, что и ты уже не возвратишься ко мне…

— Гетмане, гетмане! — вскрикнул с ужасом Мазепа.

— Не бойся, — отвечал с горькой улыбкой Дорошенко, — не потерял я рассудка. На горе, он еще тлеет в этом черепке. Но прощай, прощай, мой останний, мой верный друже! — Дорошенко крепко обнял Мазепу. — Поезжай… будь счастлив!

— Клянусь тебе, я не покину тебя, гетмане! — произнес с чувством Мазепа, припадая к руке Дорошенко.

— Покинешь, покинешь, — гетман еще раз сжал Мазепу в своих объятиях и произнес отрывисто, не глядя на Мазепу: — Об одном лишь прошу: не проклинай меня!..

Быстро промелькнули перед Мазепой опустевшие села и хутора Украйны. Отряд двигался со всей возможной быстротой, но Мазепе эта быстрота казалась недостаточной, и он беспрестанно торопил своих спутников. Кроме необходимости поспеть поскорее в Крым, им руководило еще и другое чувство. Этой безумной скачкой он словно думал уйти от своих мыслей, от самого себя!

Но это ему плохо удавалось. Словно какой-то страшный кошмар, двигались за ним и христианские пленники, которых он должен был сам отвезти в дар крымскому хану.