Михайло Старицкий: РУИНА

Женщина не спала; огромные черные глаза ее смотрели в упор на человека, появившегося так неожиданно в ее подземелье, но взгляд их казался страшным, безумным.

Сердце Мазепы сжалось от нечеловеческой боли при виде этого несчастного существа.

— Марианна! — вскрикнул он дрогнувшим от слез голосом. — Марианна!

При звуке этого голоса Марианна вздрогнула с головы до ног, в глазах ее блеснуло проснувшееся сознание.

— Марианна, Марианна! Ты узнаешь меня? Узнаешь? — продолжал Мазепа прерывающимся голосом, падая перед Марианной на колени и сжимая ее холодные, как лед, руки в своих горячих руках. — Это я, друг твой, брат твой, Мазепа!

— Мазепа! Боже мой! Что ж это? Смерть, сон? — простонала Марианна и вдруг, нагнувшись близко к лицу Мазепы, вскрикнула захлебнувшимся от радости голосом: — Ты, ты? Иване?

— Я, я, Марианна, сестра моя, бесталанная моя, — прошептал Мазепа, прижимаясь головой к ее коленям.

С удвоенным вниманием ловил Мазепа каждое слово Фроси, и ужас охватывал его сердце. Неужели же все погибло… все рушилось… и последняя надежда порвалась?! — звенело у него в голове.

А Фрося, раскрасневшись от возбуждения и сверкая своими прелестными очами, все еще не унималась; удержанный на мгновенье поток слов снова прорвался с большею силой.

— Ваш гетман обратил весь край в руину, в одно кладбище, и все проклинает его и бежит сюда… все… все! У Самойловича только и хлопот, что устраивать беглецов… Я бы советовала и вельможному пану бросить этого великоразумного дурня! Ха–ха! Пусть он остается со своими турками и заводит гаремы.

Наглый, бесстыдный тон гетманши возмущал до последней степени Мазепу. Сердце его было полно воспоминаний о трагическом свидании с Марианной, и рядом с величественным образом этой девушки — эта женщина, во второй раз разбивающая из-за своих низких страстей все будущее Украйны, казалась ему настолько отвратительной, что он готов был бы сейчас исполнить без сожаления приказание Дорошенко, но у него оставался еще неразрешенным один жгучий вопрос, ради которого он, собственно, и зашел сюда. Это вопрос о Галине.

Мазепа сделал над собой невероятное усилие и произнес с изысканной улыбкой:

— Ясновельможная пани все гневается, но не разумеет…

— Все разумею, все! — прервала его Фрося. — Ясно, как на ладони. Там нет уже для пана дела, а пан и разумен, и эдукован, и первый лыцарь! Здесь бы ему ход был, я ручаюсь! Может быть, пан мне и не желает добра, а я к нему с щирым сердцем. Уж наверное более щирым, чем у Дорошенко, а пан — все для него.

— Спасибо, ясновельможная, — проговорил быстро Мазепа, — тронут лаской, но только я здесь совсем не от гетмана.

— Как не от гетмана? Так, может, от старшины?

— И не от старшины.

— Так от кого же и зачем?

— У тебя, ясновельможная, я от себя сам и по своей справе.

— От себя и по своей справе?

— Клянусь, что так; к тебе я приехал по своей потребе, ох, по какой еще! Правда, я прикрыл ее некоторыми пустыми справами к гетману Самойловичу, но сердце мое влекло меня лишь к тебе.

— Как так? — гетманша лукаво улыбнулась и сразу повеселела.

— Привело меня сюда к ее мосци страшное горе, разразившееся нежданно надо мной.

— Горе? — Фрося с любопытством взглянула на Мазепу.

— Да, горе, страшное, непоправимое. Ее мосць знает, с каким трудом я отыскал свою Галину, когда ее выкрал из степного хутора негодяй Тамара. Ее мосць знает, как я любил ее, и вот когда я возвратился с войны в Чигирин — я не нашел Галины: она пропала, и никто не знает, куда и как.

— Пропала? Так, так, верно, она пропала еще тогда, когда я была в Чигирине. Мне было страшно жаль твою бедную Галину, но что же я могу сделать для тебя?

— Я тешил себя надеждою, что ясновельможная взяла ее с собой для услуг или…

— Нет, нет! — перебила его горячо гетманша. — Конечно, если бы я знала, что случится, я бы лучше взяла ее с собою. Но это ужасно, однако… Куда бы она могла пропасть из замка? Вот видишь теперь сам, каково ваше гетманство, когда могут из крепости среди бела дня выкрадать людей!

— Но, быть может, твоей мосци ведомо, кто украл ее? Ты мне только укажи след, скажи одно лишь слово… О, ясновельможная, тебе ведь самой известны муки сердца, — продолжал Мазепа с возрастающей мольбой в голосе. — Скажи мне одно только слово, и я сделаю все для тебя!

Страшное страдание, прорывавшееся в тоне голоса Мазепы, тронуло гетманшу.

— Нет, любый мой пане, — прервала она его, — не обещаю ничего: если бы я знала что-либо, я бы и без твоих обетниц сказала б тебе. Ты думаешь, что она здесь, но, клянусь тебе, ее нет здесь нигде!