Юрий Плашевский - Марина

Среди немногих ревностных слуг царя Димитрия выделялся один: Иван Заруцкий. Его судьба сплелась с судьбой Марины…

— Как? — воскликнул француз.

— Речь долгая, — ответил бернардинский монах. — Однако могу засвидетельствовать, что Заруцкий был воин отменный и прославился еще раньше тем, что успешно сражался во многих битвах, защищая простой народ.

Хлопала дверь. Входили с улицы, отряхивались все новые и новые. Огни очагов горели жарче, сама громадная корчма выглядела теплее, уютнее, а запахи еды, вина, пива, меда казались еще крепче, вкуснее. Возгласы раздавались громче, щеки пылали, взгляды становились приветливее.

Троих слушателей рассказ бернардинца затягивал, кажется, все сильнее. Придвинулись плотнее, слушали напряженно, боясь пропустить слово.

Когда монах замолчал на минуту, переводя дух, француз заерзал на лавке, спросил нетерпеливо:

— А почему ж не завоевали все-таки Московию? Войска было ведь у вас немало?

— А утомились московиты, — быстро сказал монах, видно давно имея наготове ответ. — Надоело им. Утомившись в бесплодных поисках бытия иного, одумались русские. Одумавшись же, начали то, что было, укреплять. Когда же начали укреплять, то дело поляков и шведов, желавших покорить Московию, оказалось немедленно и бесповоротно проигранным. Ибо, помните, невозможно чужеземными руками Московское государство разрушить, а покорить его извне — вовсе дело безнадежное.

— Но почему? — воскликнул француз.

— Божьи пути неисповедимы, — ответил монах, пожимая плечами.

— А что же все-таки царица Марина? — продолжал вопрошать пожилой француз, наиболее любопытствующий слушатель монаха.

— Марина беседовала со мной довольно часто, когда выдавались светлые и доверчивые минуты. Всегда при этом повторяла, что, уж если кем счастье своевольно играло, так это ею. Из шляхетского сословия оно вознесло ее на высоту Московского царства, а оттуда столкнуло в ужасную тюрьму. Из тюрьмы, говорила Марина, она попала на мнимую свободу, но даже и теперь поставлена в такое положение, что при ее сане она не может жить спокойно. Все шатко и тревожно, говорила она, а будущее покрыто мраком.

В этой женщине совмещались и пребывали, о достопочтенные и просвященные господа, два разных и, смею сказать, противоположных существа. Когда перевес получало одно, то есть, разумею, доброе ее начало, бывала царица Марина тиха, ласкова, проста и доступна понятиям рассудительным. Когда же овладевал ею темный гнев, то замыкалась как бы тогда ее душа и выступали наружу гордость, презрение, злость, и пускалась она в лихорадочные поиски средств для поддержания власти, величия, как понимала она последние предметы. Тогда самонадеянно отваживалась она сравнивать себя даже с солнцем.

Окружали ее и служили ей польские достойные женщины, которых, к сожалению, число постепенно уменьшалось, ибо многих призывала тоска по родным местам, и они уезжали в Польшу.

Узок был круг приближенных Марины и состоял только из ее соотечественниц. И лишь одну русскую Устинью, старуху, заметила и отличила на втором году пребывания Марина в Тушине.

Лет было Устинье много, но выглядела она еще бодро, и глаза имела молодые. Прислуживала Марине не просто, а с любовью, потому что питала к ней чувства добрые. И Марина это заметила.

Любила Марина мотать шелк и при этом разговаривать с Устиньей. Бесед подобных было много; одна, которую слышал, запомнилась особенно.

— Почему, скажи, Устинья, — сказала Марина, — не любят меня русские?

Устинья помолчала, сказала коротко:

— Не такова ты сейчас, чтоб тебя любить, и время не то, и мы не те.

— Как же так, бабушка? Или можно мне было быть иной?

— А разве нет? Сейчас все в тебе взбудоражено, замутилась твоя душенька, и какова ты на самом деле есть — разобрать нельзя. Плоха ты, хороша ли, — кто знает. И времена-то ведь, знаешь, наверное, бывают такие, чтоб всем не самим собой, а личинами быть. Разве мы, московские, теперь сами себя знаем? Где уж там! А ты в этот миг и пожаловала. Тут-то нам господь и судил на беду встретиться.

— А расскажи мне, бабушка, как бы мы по-иному встретились?

— Так то сказка!

— Пусть хоть сказка.

— Ехала бы ты к нам, и кланялись бы тебе все люди московские, и звери, и птицы, и леса, и травы русские — все кланялись бы.

— Так они и так кланялись, бабушка, когда я в яви ехала!

— Они бы в тот добрый час по-другому кланялись.

— Отчего же?