Федерико Андахази: Фламандский секрет

Новый ученик Франческо Монтерги освоил художническое ремесло поразительно быстро. Способности, которые он выказывал в детстве — а подтверждением им служит та первая гравюра, — не шли ни в какое сравнение с тем, чего ему суждено было достичь. За двенадцать лет, что Пьетро провел рядом с учителем, он, как говорили все сведущие люди, превзошел достижения Таддео Гадди, самого талантливого ученика Джотто — а тот жил под опекой мастера целых двадцать четыре года.

Пьетро превратился с годами в стройного, веселого, аккуратного юношу с умным взглядом и ясной приветливой улыбкой. Волосы у него были вьющиеся и светлые, а глаза черные-пречерные, глубокие, полные вопросов. Говорил он мягко, размеренно и, как и его учитель, несколько жеманно — но при этом без всякой аффектации. В общем, вступив в пору созревания, Пьетро не сильно переменился, но взросление еще больше подчеркнуло его редкую красоту, которой он пользовался с некоторой робостью.

К своему природному таланту рисовальщика юноша добавил методичное изучение геометрии и арифметических вычислений, пропорций золотого сечения, анатомии и архитектуры. В этом Пьетро был истинным флорентийцем: его безупречное умение передавать перспективу и искусное построение ракурса позволяли говорить о счастливом сочетании врожденной зоркости сердца и точного математического расчета. Франческо Монтерга не мог скрыть переполнявшей его гордости, когда выслушивал хвалебные отзывы знатоков и полузнаек, превозносивших способности его ученика. Но сам Пьетро, взыскательный к себе и чуждый самодовольства, хорошо знал пределы собственных достижений: он признавал, что с помощью ежедневных упражнений сумел овладеть техникой рисунка и изучил законы перспективы. С другой стороны, вся его уверенность в себе исчезала, когда дело доходило до работы с красками и холстом; насколько твердой была его рука, вооруженная карандашом, столь же нерешительной и слабой становилась она под весом кисти. И хотя картины юноши не выдавали его внутренних сомнений, цвет оставался для него непостижимой загадкой. Все добродетели художника, которыми обладал Пьетро, были плодом терпеливых наставлений его учителя; но верно также и то, что Франческо Монтерга отвечал и за все изъяны его творческого становления. По правде говоря, флорентийский мастер, сам того не замечая, посеял в душе своего ученика семена собственных страхов и слабостей.

Франческо Монтерга был уже стариком, но он не допускал мысли, что умрет, не сумев проникнуть в тайну цвета. Он верил, что в этом деле ему поможет ученик — молодой, умный, полный беспокойных мыслей. Мастер и Пьетро вместе просиживали ночи напролет, запершись в библиотеке, бесконечно перечитывая рукопись, исследуя каждую из циферок, вкрапленных в текст Святого Августина, но их сочетание не поддавалось никакому внятному логическому объяснению.

Когда случилась трагедия, ученичество Пьетро делла Кьеза подходило к концу, совсем скоро ему предстояло сделаться наконец-то самостоятельным художником. И, без сомнения, одним из самых ярких среди тех, что когда-либо знала Флоренция. Поэтому всем, находившимся на кладбище, была понятна доходившая до отчаяния безутешная скорбь Монтерги. Казалось, мастер глядит на то, как становятся прахом все его надежды, все мечтания о том, что его ученику и сыну удастся исполнить то, чего он сам так и не сумел достичь.

Наблюдая за могильщиками, бросающими влажную землю на крышку убогого гроба, Франческо Монтерга сохранял на лице отсутствующее выражение — казалось, он полностью погружен в свои мысли. Настоятель Северо Сетимьо, наклонив голову и скрестив руки на груди, пристально разглядывал каждого из участников мрачной церемонии, его маленькие птичьи глазки перебегали с одного лица на другое. Призвание всей его жизни состояло в том, чтобы подозревать. Именно этим он сейчас и занимался. Северо Сетимьо присутствовал на похоронах Пьетро делла Кьеза не за тем, чтобы возносить молитвы за упокой его души или воздавать последние почести его телу. В первые годы жизни Пьетро этот инспектор архиепископа был самым страшным его кошмаром; теперь, шестнадцать лет спустя, он, кажется, был готов его преследовать и на том свете. Судьбе или случаю было угодно, чтобы во главу комиссии, призванной расследовать загадочную смерть юного художника, герцог поставил Северо Сетимьо — того, кто в прежние времена вершил инквизиционный суд над детьми. Он еще больше полысел и сгорбился, но взгляд его оставался все таким же проницательным. Настоятель не выказывал никаких признаков скорби — напротив, его старая неприязнь к любимцу отца Верани, казалось, только усилилась с течением времени. Возможно, поскольку ему так и не посчастливилось отправить мальчика в la casa dei morti — да, как ни странно, может быть, именно из-за этого давнего неосуществленного желания, — все его подозрения обращались теперь против самой жертвы. Первые вопросы, которые он успел задать, вращались вокруг одного, незаданного: «Что за страшное деяние, совершенное молодым художником, стало причиной этой кровавой развязки?»