Чабуа Амираджиби - Дата Туташхиа. Книга 2

– Уже не продает,– сказал Шалитури. – Считает, что и в книги проник разврат. Он нашел себе новое дело. Живет в Тианети, бродит по лесам и делает прививки диким яблоням и грушам. Если урожай хороший – свиньи едят.

– Но я не понимаю,– спросил Элизбар,– что может проникнуть в книгу, если она прошла через руки Сандро Каридзе?

– Я занят изящной словесностью, Элизбар,– ответил Каридзе. – По мере сил я стараюсь, чтобы ею не завладели невежды и властолюбцы. Я уверен, что мои старания способствуют процветанию родины. А прекрасные творения, я знаю, не подвластны цензуре. Ей не под силу погасить ослепительное сияние их красок. Но бывает мертвенный, тусклый цвет, разбойничий серый цвет бездарности. Я борюсь с этим цветом, мой дорогой Элизбар!

– Хороший, видно, человек бедняга Тадеоз,– неожиданно произнес Арзнев Мускиа.

– Очень,– подхватил Каричашвили. – Замечательный человек!

– Нет, ты все-таки растолкуй мне,– обратился Шалитури к Гоги,– как же так любовь может породить ненависть?

– Я отвечу тебе,– сказал Гоги. – Но сначала объясни, как ненависть может восстановить разрушенное?

– Как может? – переспросил Шалитури.– Да очень просто. Скажи сам, как случилось, что мы, грузины, дотащили свои бренные тела до наших дней? Разве наши предки встречали врага чурчхелами и пеламуши?.. Вот пришел враг, взял приступом наши крепости, одержал победу и вырезал тех, кто ему не подчинился... Враг порой приходит как друг, втирается в наши души, а потом, раздавив нас, возглашает, что мы в его рунах и должны быть теперь тише воды ниже травы. Так что же, молчать, смирившись с судьбой? Да?! А враг раздает леденцы трусам и предателям, тому, кто продал родного брата, кто сделал свободного рабом, кто продал душу дьяволу, забыл родной язык и плюнул на могилу предков... – Вахтанг Шалитури вскочил со своего места, кровь прилила ему к лицу, и он сжал кулаки.– Кто бы он ни был, пришлый или свой, саблей его, огнем, в волчью яму, в западню, отравляй, убивай!.. Ложь, предательство– все оправданно! Все справедливо!.. – Он запнулся и замолчал, словно выпалил накопившийся за долгое время запас злости и отвел душу. Сел на свое место и руки потер, будто неловко ему стало от бурного взрыва. – Плохое или хорошее,– продолжал он спокойнее,– но это твое. Он пришел и все разрушил... Враг! Он хочет тебя извести... А ты встречай его добром, подари свою любовь, прости за все... То, что разрушил он, само встает из развалин? Нет! Никогда! Нужно ненавидеть, убивать и истреблять до тех пор, пока враг не поймет – овчинка выделки не стоит, пока не уйдет ко всем чертям. Только так можно спастись. Ненавистью! Жертвами! А вы хотите стоять и петь: любовь спасет... Ненавидеть вы должны, если любите свободу, если хотите дожить до тех дней, когда сможете восстанавливать то, что разрушено. Надо ненавидеть!.. А после этого я и за любовь с удовольствием выпью, всему свое место!

Воцарилось молчание. Не потому, что слова Шалитури поразили всех своей новизной. В те времена встречались люди крайних взглядов, особенно среди молодых людей, настроенных патриотически. И Шалитури не сказал ничего такого, что несло бы печать своеобразия. Своеобразным был, может быть, только его злобный, желчный темперамент.

– Вахтанг,– вставая, сказал Каричашвили,– тебе бы не адъютантом быть, а террористом. Настал момент... Хотя и раньше я говорил тебе. А кроме того...

– Подожди, дай я скажу ему, Элизбар,– прервал его Гоги.

– Пожалуйста, говори. Видите, какой я тамада. Всем уступаю,– засмеялся Элизбар. – Говори, Гоги!

– Ты сказал,– начал Гоги,– что наши отцы и деды-встречали врага войной? Ты прав, почти всегда было так... Но сейчас этого нет... Куда все девалось, ты можешь сказать? Нынешние грузины, отцы и деды будущих поколений, почему они не воюют, не убивают, почему они тише воды и ниже травы, почему?

– Выродился народ,– ответил Шалитури. – Продался за леденцы и побрякушки.

– Не так просто, батоно Вахтанг,– вмешалась Нано. – Не так просто, как вам кажется. Что же случилось с народом? Какое свойство, по-вашему, он потерял?

– Я уже сказал – ненависть.

– Нет, не ненависть,– воскликнула Нано. – Он потерял любооь! Любовь к свободе, к родине, к государству.

– Как вы изволили сказать, госпожа Нано? – Сандро Каридзе, сморщив лоб, с интересом посмотрел на Нано.

– Разве это нельзя говорить,– засмеялся Каричашвили.– Запрещено цензурой?

Каридзе задумался, постукивая пальцем по столу.

Гоги тоже, видно, не ожидал, что его взгляды разделяет эта дама. Но взглянул он на Нано как-то странно, словно что-то связывало их, была какая-то тайна, которую они скрывали.