Сергей Алексеев - Возвращение Каина (Сердцевина)

— Зачем я согласился? Боже мой… — пробормотал Кирилл. — Что я сделал… Ведь я же не хотел! И сейчас не хочу!

Когда он впервые услышал разговоры о предстоящих учениях с боевыми стрельбами в центре Москвы, не поверил, что такое возможно, ибо большие армейские начальники наперебой уверяли — никому не удастся втянуть армию в конфликт, армия останется вне политики, а танки — за железными воротами частей. Мол-де не то время уже, чтобы гонять танковые колонны по московским улицам, хватит и одного позора, от которого еще не отмылись за два года. А разговоры среди офицеров становились более назойливыми, и чаще всего Кирилл слышал совершенно определенное к этому отношение: в Москву больше не пойдем и никто не отважится отдать приказ во второй раз идти к Белому дому. Но вместе с тем случайным отголоском доносился слух, что пойдут только добровольцы — особо избранные офицерские экипажи, уже сформированные, и в число их невозможно попасть, потому что отбор ведут на уровне командира дивизии. И самому распоследнему полковому шалопаю должно быть известно, что может ожидать счастливчика, включенного в состав такого экипажа. За два месяца службы Кирилл не успел еще сблизиться с кем-то из офицеров до такой степени, чтобы говорить обо всем и откровенно. Он приглядывался к людям, приглядывались и к нему. Кто-то ему нравился, кто‑то раздражал, к кому-то было полное безразличие. Он слишком долго, почти с рождения, жил среди чужих людей, чтобы сразу распахивать перед ними душу. Он слишком хорошо уже знал казарму и военную службу, и потому для себя определил, кто может оказаться добровольцем. В первую очередь те, кто прочно и надолго застрял в старших лейтенантах и капитанах, кому уже обрыдли должности взводных и ротных командиров, кому не светит ни академия, ни штабная работа, а до пенсии еще как до Луны пешком. Эти подпишутся и мать родную расстрелять, чтобы только вырваться из заколдованного круга. В полку их было достаточно, и Кирилл, присматриваясь к ним, представлял, как безысходна и ненавистна им своя собственная судьба, как невыносимо им каждый день являться на службу, механически из года в год, делать одно и то же, говорить одни и те же слова и все глубже закапывать свои надежды.

Упаси Бог от такой доли!

Он никак не рассчитывал, что на него падет жребий, и когда его вызвали к командиру полка, он и в мыслях не держал, что в считанные минуты жизнь его обернется самым неожиданным образом. В кабинете командира полка сидел незнакомый генерал с бледным, нездоровым лицом, который почти слово в слово пересказал все, что говорили среди офицеров. Еще толком не осознав, что от него требуется конкретно, Кирилл в одно мгновение понял, что это предложение — судьба! Что вся его предыдущая жизнь вела именно к этому решительному моменту, к этой узкой, как танковый люк, двери, чтобы, открыв ее, пройти напрямую, нежели чем блуждать по лабиринтам и закоулкам. Это был рок, потому что вместе с его согласием в один миг разрешались все проблемы на много лет вперед. Он получал квартиру в Москве, три тысячи американских долларов, звание через ступень и новую должность. А главное — полную свободу от беспредела всех командиров и начальников, стоящих над «взводным Ванькой». Он слушал какие-то слова о войсковой операции, о мятежниках и бандитах и что‑то отвечал на эти слова, но думал о другом. Бесформенная мысль о своем будущем вдруг стала реальной и зримой, будто сосредоточилась на конце иглы. И держа эту иглу в пальцах, нельзя было раздумывать, ибо так просто отряхнуть сверкающую каплю на землю, откуда уже ничем ее не поднять.

Сомнения и вопросы возникли потом, когда он вышел от командира полка и побежал в парк готовить машину. Он смотрел, как солдаты заряжают кассету боевыми снарядами, как начальник арттехвооружения лично проверяет танковое орудие и пулеметы, какой рысью бегают разгоряченные полковники, начальники дивизионных служб, и постепенно приходил в себя. Несмотря на такую концентрацию старших офицеров в парке, его, «Ваньку взводного», никто не гонял, никто не покрикивал, не командовал. Он стоял как бы в стороне, но вся суета творилась ради него, и на нем все замыкалось в конечном счете. Он просто тут, в парке, пока был не нужен, и его никто не замечал. Разве что незнакомый прапорщик лет тридцати подошел к Кириллу и представился, что он — механик-водитель его экипажа.

Он вдруг заметил, что все эти начальники, эти «полканы», которым в нормальной обстановке следовало походить либо строевым, либо на полусогнутых, делают свое дело как-то истерически-виновато и одновременно с явным облегчением. Им было отпущено лишь снарядить машину, проверить ее готовность к боевым действиям, а все остальное как бы их не касалось. Они уже больше ни за что не отвечали и, кажется, были довольны этим. Они не замечали ни Кирилла, ни прапорщика-водителя только потому, что не хотели замечать, возможно, даже брезговали ими или, хуже того, презирали, однако же, снаряжая боевую машину, ревностно заботились о них, исключали всякое для них неудобство, поломку, задержку. «Полканы» словно забыли о своих званиях и должностях, делая то, что обычно делают солдаты и прапорщики-технари. Они лишь выполняли приказ; все же остальное — взять это оружие в руки и выстрелить — было делом добровольным. И наверное, грязным, потому что «полканам» было легче пачкаться в танковом мазуте…