Марк Алданов: Истоки

— Так при царе Горохе путешествовали! Я так ездить не привыкла, — жалобно говорила мимистка-физиономистка.

— Уж будто никогда, матушка, так не ездили? — усомнился Али-египтянин.

— Ну вот, — сказала она. Это было ее любимое слово, иногда означавшее «да», а иногда — «нет».

— Это оттого, что ты, милая, молода, — ласково-наставительно сказал Алексей Иванович. — А я, когда мальчишкой стал работать, то и не слыхал, какие-такие железные дороги. Прежде цирк, иначе, как на лошадях, и не ездил, да еще по рекам на плотах. И почище нынешних бывали труппы.

— Да, почище нынешних! В деревнях показывали «Курицу с человечьим лицом», и мужичье вас кольями гнало: «бей балаганщиков!» Знаем мы эту вашу старину! Бывало, идут навстречу цирку колодники. Один гогочет: «Ахтеры! Ахтеры!» А другой арестант отвечает: «Чаво, дурень, смеешься! Погоди, может сами хуже будем!»

Алексею Ивановичу анекдот не понравился.

— Мало ли вздору говорят люди, да еще арестанты!

— Нынешний цирк не в пример лучше прежнего. Искусство идет вперед, — сказал Али-египтянин. Однако Рыжков не согласился и с этим.

— Такого артиста, как Гримальди, за тысячу лет не было и еще тысячу лет не будет. И очень это преувеличено, будто нас кольями встречали. Бывало, конечно, но редко. А то часто в провинции, когда подъезжал цирк, выходили за три версты встречать нас с музыкой.

— И теперь встречали бы, если б злодеи не убили царя, — вздохнув, сказал Али-египтянин.

— Нас без хлеба оставили, а говорят, что защищают бедных людей!

— Они христиане, — саркастически сказал ненавидевший революционеров Али-египтянин. — «В церкви не состою, а сущность учения Иисуса Христа признаю», — процитировал он облетевшие Россию слова Желябова на суде. Алексей Иванович сердито его остановил.

— Так нельзя говорить! Насмехаться над ними большой грех.

— Я и не насмехаюсь! Кто же над повешенными насмехается?

— Я был на Семеновском, когда их вешали. Ох, как нехорошо было! А они хоть бы что! Только этот Рысаков сплоховал, — сказал, морщась, шпрех. Рыжков с очень недовольным видом качал головой.

— За время траура я проела все, что было, и теперь в долгу, как в шелку, — сказала мимистка-физиономистка. — Без Алексея Ивановича не знаю, как прожила бы! Сейчас всего капитала два двугривенных.

— Могу тебе еще красненькую дать. Хочешь?

— Ну вот! Только когда же я вам все отдам, Алексей Иванович?

— После бенефиса и отдашь. Ведь тебе обещана «Черная маска»? Прекраснейшая пантомима, и роль Лауры Куртенэ одна из твоих коронных.

— Обещана, да даст ли? — сказала девица Элеонора, утешенная и красненькой, и словами об ее коронных ролях.

— Ну, уж это ты, матушка, вздор говоришь. Если он сказал, то можно положиться. У него слово свято.

— Я с ним письменного договора никогда не заключаю. Договорились, хлопнули по рукам, значит верно.

— Слышали, у него вчера сорвался плакат: «Все билеты проданы». Весь побледнел: «Плохая примета».

— Нет такой приметы. Там если заяц перебежит дорогу, я не говорю. А это одно суеверие.

— Провинция у нас чуткая: любит и понимает цирк, — сказал Али-египтянин.

— Главное — это погода, — заметил шпрех. — И еще чтобы на первых порах не посадили в яму! Раз в Нижнем Новгороде у нас описали тюленя Маэстро. Директор хотел застрелиться.

— Главное не в погоде, а в репертуаре, — сказал Рыжков. — Если не опустимся до какого-нибудь «Путешествия вокруг света за пять копеек», то и искусству послужим, и не стыдно будет глядеть в глаза людям.

— Закликала, братцы, у нас мастер, — сказал Али-египтянин и благодушно передразнил шпреха: — «Давай, давай. — Билеты хватай. — Чудеса узрите. — В Америку не захотите! — Пошла начинать. Музыку прошу играть…»

Рыжков строго показал ему глазами на девицу Элеонору. Последняя строка закликания была непристойной. Али-египтянин, однако, и сам знал, чего нельзя говорить при дамах. Он достал корзинку с едой, завернутую в афишу: «Невероятно, но факт».

— Как только выедем за заставу, братцы, не грех будет перекусить.

— Я, признаться, страшно проголодалась. Доктор говорит, что у меня ложный аппетит.

— Хорошо будет, как поплывем по Волге, давно я по ней, матушке, не плавал. Поедим стерляжьей ухи. В Сибири тоже едят, дай Бог всякому. Я двести пельменей съедал в один присест.

— Двести пельменей, дяденька, не съедите, — сказал шпрех.

— Невероятно, но факт.

— Если в бульоне, то он съест, — подтвердил Алексей Иванович.