А. Марченко: Диктатор

— Это право тамады,— сказал Тухачевский.

— Я прошу всех поднять бокалы за командарма Тухачевского! — торжественно провозгласил Гай, сияя горячими глазами.— За молодого Бонапарта Гражданской войны! Пусть Симбирск будет его Тулоном! За маршальскую звезду Михаила Николаевича!

— А ведь среди нас есть дама,— укоризненно сказал Тухачевский, прервав цветистый тост Гая.— И значит, первый тост за нее!

— С вашего благословения, товарищ командарм, я немедленно объединяю оба эти тоста в один!

— Такой опытный тамада,— и такой, извините, афронт,— не уступал Тухачевский. — Первый тост — за нашу Афродиту! За вас, Лариса Степановна! Позвольте, товарищ Гай, к вашему слишком уж преувеличенному суждению о моей персоне сделать маленький комментарий. Если бы не этот народ,— он показал барски мягкой ладонью в раскрытое окно вагона, где как раз невдалеке нестройно, гремя прикладами винтовок и котелками, вышагивал отряд красноармейцев,— если бы не этот народ, никакой самый гениальный полководец, будь он тысячу раз Бонапарт, не одержит победы. Они,— Тухачевский еще раз простер руку к окну,— побеждают ненавистью к тем, кто столетиями держал их в рабстве.

«В том числе и твои предки,— подумал Андрей не без злорадства,— При царе был бы, наверное, генералом, а сейчас, гляди, и впрямь добудет маршала».

Что и говорить, Андрей остро, мученически завидовал Тухачевскому. Завидовал его мужской красоте, его сумасшедшей карьере, его умению быть мягким, учтивым, удивительно воспитанным, а когда касалось дела или личных интересов — настойчивым, упрямым, жестким и даже жестоким.

Андрей никак не мог постигнуть этого чуда: двадцатипятилетний человек, имеющий за плечами лишь военное училище, а следовательно, способный отвечать максимум за батальон, теперь командует армией в двенадцать тысяч бойцов на фронте в четыреста, а то и все пятьсот километров, и кажется, неплохо справляется! Несмотря на то что армия слабо вооружена: всего полсотни орудий, полторы сотни пулеметов, три бронепоезда «домашней» конструкции, два десятка патронов бойцу на день… И при таком скудном пайке этот баловень судьбы еще умудряется побеждать!

И как согласовать этот пир с тем, что уже на рассвете дивизии предстояло идти в наступление? И с недавно замолкшими залпами артиллерийского обстрела станции, вызвавшего немалую панику в дивизии, гордо именовавшей себя Железной? И с теми проклятьями роскоши и богатству, произносимыми на митингах этими же самыми людьми, которые сейчас много пьют, сладко едят и вряд ли помнят о красноармейцах, о том, что они завтра пойдут на пушки и пулеметы противника и походные кухни будут кормить их жидкой похлебкой и гороховой кашей?

Андрея раздражало и злило повышенное внимание командарма к Ларисе, ибо он знал, чем все это может кончиться. Он уже подумывал о том, чтобы незаметнее покинуть вместе с нею этот слишком приветливый салон-вагон, но ход его мыслей неожиданно нарушили слова Тухачевского:

— Как хотите, Гай, Ларису Степановну я забираю к себе в штаб. Без машинистки просто беда. Сколько я еще буду писать приказы собственноручно? Неужто вы, Гай, допустите, чтобы я до конца войны оставался в писарях?

— Товарищ командарм, с этой минуты считайте, что я вам уже подарил это чудо природы — Ларису Степановну. Выпьем за то, что такие женщины существуют на земле и помогают нам побеждать!

— Хвалю, Гай, теперь вы полностью реабилитированы.

Лариса просияла, и это еще больше ожесточило и накалило Андрея. Обуреваемый ревностью, он не мог понять, что нет таких женщин, которые, услышав в свой адрес лестные слова, останутся к ним равнодушны. Да еще после выпитого вина…

И, уже не помня себя и ничуть не заботясь о возможных последствиях своей дерзкой выходки, он отставил недопитый бокал, вскочил на ноги, отбросил стул и, обведя всех гневным, пышущим ненавистью взглядом, медленно, срываясь на крик, выпалил:

— Первого… кто посчитает мою жену… подарком… пристрелю! Лариса, мы уходим!

— Товарищ Грач! — Голос Тухачевского прозвучал настолько властно, что Андрей замер на месте и дерзко уставился командарму в лицо.— Послушайте, Андрюша,— уже мягко, как равный с равным, произнес Тухачевский.— Не кажется ли вам, что в вашем воспитании есть известный пробел? И состоит он, как мне кажется, в том, что вы не цените достоинств женщины, которую любите. А то, что вы ее любите, видно и невооруженным глазом. И это прекрасно! А то, что сказал товарищ Гай, я лично расцениваю как добрую шутку. Если же вы считаете, что шутка эта неудачна, мы все готовы попросить у вас прощения. На вашем месте, обожая возлюбленную, я был бы счастлив оттого, что ею восторгаются окружающие. Не отнимайте у нас возможности любоваться красотой женщины, как любуются люди шедеврами искусства.