Станислав Брехов: Смертельная печаль. Саби-си

К этому моменту мы незаметно расправились с ухой и выпили весь чай. Согрелись и внутри, и снаружи. В зимовье стало жарко от огня печурки, хоть дверь открывай. Но делать этого нельзя, ночь долгая, ветер еще успеет выстудить за ночь наше жилище.

– Знаешь, сколько лет, как бросил курить, но иногда, на природе, так хочется закурить. Ну, просто сил нет терпеть. У тебя, конечно, сигарет не найдется.

– Откуда батя, я их в жизни не носил. Тем более, и тебя уже сколько лет, как с сигаретой не видел.

– Оно и к лучшему, что нет.

– Батя, ну не тяни, рассказывай, что дальше было, как тебя по лагерям носило.

– К началу 45-го года в Японском Генеральном Штабе все уже понимали, что воевать с русскими придется. И война эта будет неравной. На море императорский флот к тому времени уже понес непоправимые потери. Ресурсов к ведению войны не хватало. Тем более воевать на два фронта – это утопия. Но так устроено Японское общество. Тогда говорить о выходе из войны было равносильно тому, что тебя посчитали бы умалишенным. Для японского солдата умереть и есть высшее счастье. Ты знаешь, позволю себе небольшое отступление. Мне кажется, в этом и русские, и японские солдаты очень похожи. Смысл поступков и психологии солдат обеих армий в том, что самопожертвование гораздо важнее для него, чем жизнь потом, в плохо обозримом будущем. Да и командование в равной степени не ценило жизни солдат как в Советской армии, так и в японской. В японской армии официально были солдаты-смертники. В советской – неофициально. Александр Матросов и другие – сколько их было за войну. Представить себе такое в американской армии или в любой европейской, даже в германской, невозможно. О том, что будет Хиросима и Нагасаки, никто из наших военных не думал. Это потом, посчитали, сколько погибло невинных людей. Но в начале года весь императорский дворец жил иллюзией. Признаюсь тебе честно, я хоть и понимал неминуемость нашего поражения, но для меня, как и для любого военного, смерть была наградой. Я много лет учил русский язык, хорошо разбирался в стратегии современной войны, и мне было ясно, что одним самопожертвованием современную войну не выиграть. Многие это понимали, но исправить ничего уже было нельзя. Пожар войны бушевал с такой силой, что потушить его было уже невозможно. Он должен был выжечь все, и лишь потом можно строить что-то новое на руинах. Теперь это понятно всем, а тогда не было в японском обществе человека, способного переломить ситуацию. В главном штабе императорского флота стали говорить о создании подразделений морских диверсантов. Их называли «фукурю», в переводе это звучит «драконы счастья». Ты, наверное, много слышал о «камикадзе». Это летчики, готовые пожертвовать жизнью во исполнение задания. Так вот «фукурю» то же самое – смертники-водолазы. На флоте были еще и «мингэн-герай» – люди торпеды. Парашютисты-смертники – «гирэцу кутебутай». Все это противопоставлялось современной тактике ведения войны. Но все это было жалкой попыткой человеческой доблестью и отвагой закрыть дыры и огрехи бестолковой военной доктрины. Недальновидность довоенной политики аукнулась в 45-м огромными потерями. Чтобы как-то поправить непоправимое, создавались такие спецотряды. Меня, как специалиста-подрывника и опытного водолаза, откомандировали в квантунскую армию для проведения диверсионных операций на реках. Задача моей группы состояла в том, чтобы взрывать железнодорожные мосты на больших реках дальневосточной железной дороги. С воздуха разрушить их было очень трудно. В то время советская авиация была на порядок лучше, чем в японской армии. Все мосты с воздуха были прикрыты. В тот момент и был разработан план выброски десанта водолазов выше по течению реки Зея. Это была моя группа, но были и другие. Наша группа должна была скрытно под водой добраться до опоры железнодорожного моста и взорвать ее. Были предусмотрены пути отхода. Но в случае невозможности отхода или преследования все мы должны были пожертвовать собой. По тем временам моя группа была оснащена самым современным легководолазным снаряжением и тем серьезно отличалась от прочих отрядов фукурю. Вообще, надо заметить, что их оснащение многого не требовало: мощный заряд на длинном шесте и небольшой запас воздуха. Из одежды на нем была лишь набедренная повязка. Боец из подводного укрытия выходил в море, обычно для этого использовали затопленные суда с воздушными пузырями внутри, и на мелководье, всплывая, бил шестом с зарядом о днище вражеского корабля. У моей же группы задачи были сложнее. Поэтому мы имели все необходимое: гидрокостюмы, рейдовые маски, баллоны со сжатым воздухом. Нужно было войти в реку как можно выше по течению от моста и плыть под водой как можно дольше, что бы остаться незамеченными для сил охранения объекта. С собой мы везли несколько специальных герметичных контейнеров, имеющих нулевую плавучесть и содержащих в общей сложности двести килограмм взрывчатки. Мы считали, что этого должно хватить для того, что бы разрушить опору моста. Все это мы должны были на парашютах сбросить в районе десантирования но… Нашей группе не удалось долететь до точки сброса. Самолет был сбит, а я попал в плен. Сначала Сибирь, лагерь под Читой, потом Владивосток, Магадан. Много чего случилось потом. Обо всем сразу не расскажешь. Потом был 49-й год, когда почти всех выживших японцев отправили домой, но не меня. Таких как я, осужденных по 58-й статье как врага народа и некоторых – за уголовные преступления уже на зоне, оставили досиживать. К тому же, все эти годы в лагере я отказывался сотрудничать с властями. Хотя мне много раз это предлагали органы НКВД. Ты не знаешь, но твой дед или мой отец, как я понял, занимал в послевоенной Японии какую-то высокую должность. Он до войны еще стал адмиралом и после войны продолжил службу в силах самообороны Японии. Наш род очень древний. С незапамятных времен культивировал в среде Букё (воинов) технику плавания в доспехах (катцу-годзен-оёги). Была такая старая школа, специализировавшаяся на плаванье в море – Канкай Рю. Много лет мужчины из нашей семьи были военными. Так что, сынок, ни что не случайно. Вот и ты у нас мастер спорта по подводному плаванию. Судьба! Насколько я понял из разговора со своими братьями в этой поездке в Японию, мой отец руководил в Морском департаменте именно разведкой. Судя по тому, что власти в лагере до 53 г. не оставляли попыток «договориться» со мной, на него могли так же пытаться оказывать давление. После его отставки от меня отстали тоже. Вообще, казалось, потеряли ко мне всяческий интерес. Сейчас я сам задаю себе вопрос. При его должности и положении мог ли он в те годы знать или, точнее, могла ли у него быть какая-либо информация обо мне? Ну, да это дела давно минувшие. А освободили меня только в декабре 56-го года, как раз на Новый 57-й год. К тому времени лагерь в Хиникандже уже закрыли. И я уже года два как был расконвоирован и работал в лесничестве на Кулу. В 55-м там же в лесничестве я познакомился и полюбил одну девушку. Звали ее Ирина, и у нас с нею должен был родиться ребенок. Но судьба распорядилась иначе. В 56-м она поехала в Усть-Омчуг рожать, и по дороге случилось несчастье. Машина «ушла» с Кулинского перевала, а водитель и Ирина с еще нерожденным ребенком погибли. Я очень любил эту женщину. Мы собирались пожениться. После всего случившегося, я заболел. Я уже не хотел жить, не хотел бороться, устал ждать и на что-то надеяться. И уехать тогда домой в Японию я тоже не мог. Мне казалось, что мой отъезд это бегство от моих чувств к ней, бегство от любви, предательство всего того, что было мне так дорого еще вчера. Таким сильным и неосознанным было мое стремление остаться жить где-то рядом, что я решил взять таймаут. Отложить свое решение на время. Пусть жизнь расставит все на свои места. Куда теперь-то спешить. Столько лет прошло в ожидании освобождения, что несколько месяцев уже ничего не решали. Мне уже ничего не хотелось. Возвращение на родину стало бессмысленным после ее потери. Потом эта болезнь. Теперь я понимаю, что мои обиды на судьбу и на самого себя подвели меня к ней. Но, опять это «но», судьба сделала очередной поворот. Я встретил Мартэнса, и он сумел мне помочь. Он вдохнул в меня надежду, помог обрести Бога в душе. И теперь спустя много лет, я понимаю, как он был прав. Жизнь дается нам свыше, и не нам решать, когда с ней расставаться. Мы, люди, слепы и глупы, чтобы судить о жизни и смерти. В этом мы должны полагаться на Волю Создателя. Если бы не так, не сидели бы мы с тобой сейчас в этот прекрасный зимний вечер и не пили бы этот чай. Не было бы у меня сына и дочери, не было бы этих счастливых лет с семьей, работы, природы, моих друзей и много чего еще. Ты знаешь, я долгие годы задавал себе вопрос. Почему и зачем на мою долю выпало столько испытаний? Зачем мне следует идти этим путем, какой вывод я должен сделать, какой урок познать? Теперь, когда я вернулся, побывав на своей родине, когда я увидел своих братьев и старых знакомых, мне открылся смысл всего произошедшего со мной в эти годы. Та судьба, по которой мне было уготовано родиться и жить в семье с очень давними традициями самураев, семье, в которой каждый мужчина должен становиться героем и непременно оставаться японцем, решила послать испытания именно мне и именно потому, что только я смог бы все это превозмочь. Превозмочь и увидеть этот мир с другой стороны. Понять, что мир нашего рода не так безукоризен, как нам всем казалось. Что есть иная правда этого мира, и на стыке времен кому-то необходимо ее познать. Потому что все в этом мире меняется, и всякая власть на земле, когда-нибудь канет в Лету. Они, моя семья, не поняли этого спустя даже сорок пять лет. Они не поняли меня, как если бы я был инопланетянином, прилетевшим с другой планеты и пытавшимся им объяснить свою правду жизни, логику и мотивы своих поступков и понимание произошедшего за долгие годы. В их сознании не случилось революции понимания. Они все еще спрятаны за шоры своего мирка и не желают мириться с тем, что произошло. С тем, что мир стал другим. И этот мир так стремительно меняется, что им уже никогда не успеть за ним. Мне выпало родиться на стыке времен, и в том моя трагедия и мое счастье. Помнишь, как говорили китайские мудрецы. «Не дай тебе Бог жить в эпоху перемен». Но, теперь я могу сказать, и этого бояться не стоит. Знаешь, какое-то время я еще страшился воспоминаний своего зэковского прошлого, страх преследовал, боль от пережитого не позволяла расслабиться ни на секунду. Но произошло событие, которое дало мне возможность избавиться от этого. Мы с дядей Колей несколько лет назад поехали на Кулу. Давно там не были, а тут у него командировка в их совхоз получилась, ну а я за компанию. Есть у меня повод заехать туда в любое время, на кладбище, на могилу Ирины. Дело было летом, кажется, июль был. За Мадауном есть место, дорога идет долиной Бергенды. Это сразу за Игандинским перевалом. Там в верховье долины берет начало ручей Бахапчи. Места там очень суровые, ветреные, безлесистые участки дороги. Зимой очень холодно. В народе эту долину называют долиной смерти. Слышал, наверно. Говорят, что там зэков расстреливали или целый этап в пургу замерз. Но, я думаю, что все проще было. Просто там из-за сильных ветров, леса-то нет, зэки вымирали на строительстве дороги больше, чем полагалось по инструкциям. Там в свое время недалеко находился самый большой лагерь Дальстроя – Бутугычаг. На карте СССР 53 года он означался кружочком больше, чем сам Магадан. Там зэков сидело в три раза больше, чем жило людей в Магадане. Так вот, за безымянным перевалом дорога сбегает в долину Анмангынди. Огромная наледь как будто раздвигает сопки и не тает ни зимой, ни летом. Настоящий ледник с сопок спускается. За ней дальше поселок Наледный. Раньше Мохоплит назывался. Приезжал я туда в году 55-м. Так вот. Спускаемся мы в долину на УАЗике и по капот в воду ныряем. Машин уже скопилось с десяток. Тут и грузовики, и легковушки. У кого-то мотор заглох, его вытягивают «Камазом». Оказывается, из-за жаркого лета в верховье ледника образовалось озеро, и в какой-то момент его прорвало. Огромный поток воды обрушился в долину и смывал все на своем пути. Вот и кусок дороги смыл. Мы в машине сидели, видим, вода несет бревна. Мимо машин плывут, в двери бьются. Я сначала не вглядывался, думаю, бревна и бревна. А дядя Коля мне говорит: «Сашка, смотри внимательней, это „жмурики“ из нашего с тобой прошлого в гости пожаловали». Тут до меня дошло. Вода размыла старое зэковское захоронение, очевидно, братскую могилу. Все тела только в мешковину завернуты, оттого они кажутся серыми, похожими на бревна. Сколько их было, не знаю. Может тридцать или пятьдесят. Только все их вода так и унесла. Народ из машин на крыши вылез. Все молчат, никто слова вымолвить не может. Нужно бы тела перезахоронить, да только у всех столбняк, никто ничего сделать с собой не может. Тут какая-то баба как начала орать на всю округу. Насилу угомонили. Народ в шоке, а мы с Колей как сидели в машине, ничего не говоря друг другу, молча обнялись, а потом Микола мне и говорит: «Видишь, Сашка, а мы-то с тобой сидим, никуда не плывем. Но ведь могли же. Так нет, всем бедам назло выжили и еще столько лет землю топтали. Да и еще потопчем». У него слезы из глаз, у меня ком в горле. Вот, думаю, Господи, после увиденного не знаешь, то ли ругать судьбу, то ли благодарить. Да только после того случая как мне легко на душе стало. По сей день легко. На том примере моя судьба показалась мне такой счастливой. Мы потом в Усть-Омчуге в Военкомат Тенькинский заехали. Дядя Коля же ветеран, как никак, орденоносец. О том рассказали, машина от них ушла к дорожникам. Нашли все тела, вроде, захоронили потом. Мы с Миколой поехали дальше, перед Нелькобой свернули на Бутугычаг. Там от Тенькинской трассы ехать километров десять. Дорога давно не ремонтировалась, но все еще в приличном состоянии. Вокруг сопки, дорога меж них петляет, то вверх уйдет, то вниз к речушкам опускается. Склоны сопок желтоватые от мхов и лишайников, долина глубокая, в жаркий день напоминает южные горные пейзажи. Жимолости там и грибов осенью – море. По обеим сторонам ручья ольховник растет. Красотища. Да только в прежние годы эти места другим славились. В этом лагере урановый концентрат добывали. Кто из зэков на нем работал, не больше месяца мог продержаться – радиация. А в цеху у печей и того меньше – одну, две смены. Смертность там была жуткая. Оттого и лагерь большой. Подъезжаем к нему. Представляешь, тридцать пять лет прошло, а только он меж сопок в долине показался, как первым делом я увидел плакат. Он там на сопке как стоял, так полуистлевший и стоит. «Да здравствует тов. Сталин» – на нем написано, и его, Сталина, профиль. Мы с Миколой переглянулись, друг друга не узнаем. Господи, это что же творится. Столько лет прошло, а он все еще на нас смотрит с близлежащей сопки. Это, значит, что все здесь так поспешно бросили, что и ломать не стали. Как от чумы спасались. Или тогда не думали ломать, потому что вдруг еще пригодится? Бараки стоят, хоть и покосились, стекол, конечно, нет, но рамы целые. Вышки, колючка, огромные горы ботинок и консервных банок, высотой в несколько метров. Вышли мы из машины, уже вечерело, хорошо, что ночи белые. Солнце еще высоко стояло над горизонтом, все цветет. Тепло, ветерок свежий дует, так хорошо и комфортно мы себя почувствовали, что и не верится уже, где находимся. Как будто в счастливом детстве, а не в лагере смерти. Микола задумал костерок развести да отужинать. Разогрели тушенку, напекли картошки, чай заварили, ну и как не выпить по такому поводу. Выпили за упокой всех убиенных здесь душ. Ну, что скажешь, Санечка. Как, холодок по кишкам не прошел? Слабости, характерной не появилось? А то мне от этих видов «до ветру» захотелось. Надо же, сколько лет прошло, а с землей все это не сравняли. На память, что ли все оставили. Так ведь здесь и ходить, никто не ходит, и ездить, не ездят. Хорошо мне здесь и сейчас. Как будто, занозу из сердца вытащил. Уже не болит, не щемит, сердце. Отпустила боль.