Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

Старая Марфа даже руками всплеснула, когда, выйдя из кухни, увидела Максима, начищавшего сапоги до ослепительного блеска. Двадцать два года тому назад Максим среди печерских женихов и правда слыл первым щеголем.

На Марфу хлынули дорогие воспоминания о временах, когда и ее стан был тонок, словно гибкая лозина, и нынешняя дебелая Марфа даже руки уже сложила на могучей груди, чтоб всхлипнуть достойно и прочувствованно. Но тут же спохватилась:

— Тьфу! Рехнулся, прости господи! Таким фертиком, да на эти съезды!

Однако подошла к комоду и достала Максиму глаженый платочек: съезды — ну их ко всем, но не сморкаться же в угол, когда человек при сапогах со скрипом и с бомбошками под воротничком!

— Смотри мне, непутевый! Не встревай в политику!.. Она двинулась на него — уж не намереваясь ли напутствовать тумаком? — но Максим бросил щетку и очутился за порогом.

А за порогом и поджидала его беда.

Старый побратим, кум и сват Иван Антонович Брыль, стоял у самых дверей — мрачный и грозный: широко расставив ноги, он скрестил руки на груди, подбородок, заросший седой щетиной, упер в кадык, голову наклонил и смотрел зверем из–под клочкастых бровей. Во взгляде были презрение и насмешка.

— Tаки идешь?

Максим шмыгнул мимо, поскорее к калитке, и, только выйдя, ответил на вопрос свата дерзко и занозисто:

— Таки иду!

Но за калиткой он налетел сразу на двоих — там стояли Данила с Харитоном. Максим Родионович обошел их стороной.

— Таки пойдете, дядька Максим? — крикнул Харитон непочтительно, словно затевал ссору.

— Неужто–таки пойдете… Максим Родионович? — спросил и Данила, запнувшись перед обращением, так как уже привык называть старого тестя «тато», как и родного отца.

Максим не стал отвечать молокососам на их нахальную речь, однако тут же, на углу, стояли кучкой арсенальцы со всей Рыбальской, пронизывая его неодобрительными взглядами.

— Идете, значит, товарищ Колиберда? — спросил язвительно Адам Двораковский, обитатель соседнего домика по правую руку.

— Решили, выходит, к добродиям? — ехидно добавил Евстигней Шило, сосед по левую руку.

— А, резало–пороло! — закричал Гнат Малошийченко, живший через улицу напротив Брылей и Колибердов, — Выходит, за неньку Украину собрались кричать, пан добродий?

Все они обращались к Максиму на «вы», это был дурной признак, потому что знались они сызмала, чуть не полста лет.

Максим сошел с тротуара и обминул соседей, пройдя по мостовой. В своем решении он был непоколебим, но остерегался эксцессов.

Вдогонку ему долетело:

— Ой и дурень же ты стал, Максим, на старости лет!..

А у калитки гремел взбеленившийся Иван Брыль:

— Гляди же, хоть и не возвращайся: забуду, что кум и сват! Нарядился в жупан, так и думает, что пан!.. Субчик …

Максим наддал ходу — слушать это было обидно.

А старый Иван грохотал:

— За все, что Королевичу и моему Демьяну в тюрягу носил, собственными деньгами верну! Недостоин ты, сукин сын, страдальцам руку помощи подавать!..

Солдат Федор Королевич, тяжело раненный во время наступления в Галиции, лежал с простреленными ногами не в госпитале, а в военной тюрьме, Косом капонире, заключенный за измену родине, и ждал смертной казни по военно–полевому суду вместе с семьюдесятью семью гвардейцами–комитетчиками. Брыль и Колиберда ухитрялись два раза в неделю носить ему передачу: один раз — газеты, другой раз — сороковку самогонки, взятую в долг у пани Капитолины.

Максим еще пуще припустил к Собачьей тропе: он решил не отзываться — все равно ни черта они в политике не понимают!

Но сзади него кто–то затопотал по дороге. Максим даже съежился: а ну как даст кто–нибудь по затылку! Однако «кто–то» повис у него на руке и оказался Тосей.

— Тато, — всхлипывала она, — татонько, не ходите!.. Максим выдернул руку и пошел еще быстрее.

— Мала еще отцом командовать! Иди!

Но Тося бежала и бежала; иногда останавливалась на миг, трогала живот: не повредит ли «ему» такая беготня? И бежала опять, стараясь заскочить вперед:

— Как же это вы, тато? Отдельно от своих, татонько?

Максиму удалось все–таки вырваться, и, только выйдя на Собачью тропу, он утер пот со лба, обмахнул платочком уже запылившиеся сапоги, одернул пиджак и пошел, умерив шаг: не к лицу было ему бежать, как мальчишке, — что ни говорите, а делегат!..

А с горы еще доносился голос старого Брыля:

— А я еще ему Карла Маркса читал!.. Предатель международной солидарности пролетариата!.. Пижон!