Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам

— Перепугались они, да, отче? — Антуан ясно представил, как у его отчима-ткача посреди работы в Навечерие Пасхи вдруг брызжет кровь, скажем, из-под мотовила… Ткать в доме Бермона полагалось всякий день, невзирая на праздники: как доставят много пряжи — так и тки, а праздники — удел богатых, как любил приговаривать этот богатейший в своей деревне человек.

— Обратились, брат. Доминик там же на поле принимал у них покаяние…

Умолчал отец Гальярд — потому что сам не знал — надолго ли хватило катарским вилланам силы чуда, как скоро забыли они силу знамения: сразу по отшествии Доминика или только через пару дней… Слабо и бедно сердце человеческое: мимо Монреаля-то снова опасно ходить людям в белых хабитах.

Миновали Вильфранш, входя наконец в пределы земель Лораге. Городок прошли насквозь. Над красными крышами растекалось алое солнечное золото, из садов пахло цветами яблонь и вишен… а кое из каких распахнутых окон тянулся дымок жареного-печеного-вареного, привлекавший куда сильнее вишневого белого дыма. Ноги Антуана уже не пели — скорее потихоньку слагали «кверелы», то бишь вагантские жалобы. Гальярд остановился у колодца за городом; наполняя заново фляги, рассказал блаженно растянувшемуся на земле Антуану историю про капитул магистра Иордана Саксонского. Так же шли они с братьями пешком в Париж много дней, и было их более двадцати человек: собрались из разных монастырей по дороге. Питались, вестимо, подаянием — и за одним городком остановились, как мы, у колодца, а двоих братьев послали просить хлеба на ужин. Тем мало повезло — удалось выпросить только два круглых хлеба, если на всех разделить — по маленькому кусочку на каждого придется, а мужчины-то все молодые, с дороги сильно голодные. Кое-кто приуныл даже, увидев, какая скудная их ждет трапеза. Только магистр Иордан развеселился: что ж вы, братья, с такими унылыми лицами дары Господни встречаете? Давайте пировать, есть, пить и веселиться, и славить Бога, что Он даровал нам благодать настоящей бедности!

И сам первый так весело запел, разливая колодезную водичку и разламывая хлеб, такие начал истории припоминать, что вскоре вся честная компания хохотала и дурачилась, как дети, будто им невесть какой пир закатили. И до того они разбушевались, что из домика на окраине выскочила тетка и напустилась на трапезничающих: тоже мне, мол, монахи! Тоже мне святые люди! Еще до заката устроили тут пьянку возле города, перепились все, а туда же — об аскетизме людям болтаете, хватает совести, хоть бы постеснялись у всех-то на виду гулять… А потом разглядела тетка, что за пир себе братья устроили — по корке хлеба и холодная водица, да и Иордан подпустил пару: не гневайтесь, возлюбленная во Христе сестра, лучше угощайтесь чем Бог послал и не сердитесь на бражников Христовых! Устыдилась женщина, поспешила домой и вернулась с полной корзиной белых хлебов, да сыра несколько голов положила, и вина хорошего в достатке — так что каждому брату хватило по кварте, и вот поверь, брат Антуан, от щедрости людской и Господней братья ничуть не приуныли по сравнению с радостью нищеты! Нет, сам я там не был — зато был мой наставник, Бертран Гарригский, святая душа; он нам, новициям, часто эту историю поминал, когда не находилось в Жакобене, чем толком поужинать.

Ну вот, о еде заговорил, восторженно подумал Антуан. Он сполоснул из ведра лицо и руки, сидел, с наслаждением шевеля пальцами ног — гудели ноги, хорошо еще, босиком не пошел из соображений скорости… Раз отец Гальярд говорит о еде — красота, жив Господь, скоро будем кушать!

Не тут-то было: вставай, брат, непреклонно-ласково позвал настоятель. Нам бы до темноты Авиньонет миновать, пока церковь не закрыли, иначе не успеем! Воды попил? Освежился? Ну и слава Господу! Благословясь — продолжим путь!

…Наконец Антуан понял, зачем нужен посох. Посох — это вроде третьей ноги: на него можно перенести вес тела, а нога, которая больше другой ноет, может полмгновения отдохнуть. Идти впереди Гальярда, как было вначале — куда там! Вчерашний новиций теперь думал только о том, как бы не отставать. На языке неотвязно вертелся вопрос — куда мы торопимся, зачем так летим вперед? Когда алый край солнца выскочил из-под цветных перьев облаков, которые Господь мазками сильной кисти наложил на золотое небо, вопрос о спешке сменился следующим, не менее животрепещущим: где мы собираемся ночевать?

В Авиньонет подоспели с последними лучами заката. Солнце совсем догорело, уходило спать, от его угасающего костра летели ввысь последние снопы искр. Авиньонет-де-Лораге, город мучеников, стоял на холме; по мере того, как двое монахов поднимались по крутой мощеной дорожке, они умудрялись нагонять солнце — его теплое оранжевое дыхание еще грело им спины, хотя у подножия уже легла синяя тень. Ворота города, по счастью, еще не были закрыты; спотыкаясь на ступенях, Антуан утешался мыслью, что зато в этом замечательном городе они встанут на ночлег. И будет теплая еда, и будет постель, и по крайней мере точно будет чудесная неподвижность. Авиньонет ничем не напоминал ему родную деревню — такой городской, с красной черепицей, с высокими, в два-три этажа, домами — однако казался потрясающе своим и уютным. Хотя, возможно, Антуану показалось бы сейчас свойским и уютным что угодно, кроме широкой пыльной дороги с полями и виноградниками по сторонам. Даже желтые подсолнухи на полях внушали острое отвращение…