Антон Дубинин - Южане куртуазнее северян

Старик кашлял с промежутком в несколько часов, и кашель его был длинным, надрывным, задыхающимся, как будто он выкашливал изо рта всю душу. Иногда от кашля его начинало рвать, и иногда он успевал вывернуться в бачок с нечистотами, возле которого было его законное место, а иногда не успевал… Про старика знали несколько вещей: во-первых, что он гниет тут дольше всех других, во-вторых, что раньше («в прежней жизни») был он парижский ткач, и в-третьих, что он скоро умрет. И это знание в Кретьене, к его собственному тупому ужасу, не вызывало ничего, кроме желания, чтобы уж поскорее… Невыносимые звуки отмеривали время, как звон колоколов, и особенно страшно было, когда старик, кашляя, опускался на четвереньки и мотал головой, будто обращаясь в собаку, и отхаркивал кровавую дрянь между расставленных клешнеобразных рук. Как старика звали, Кретьен не знал, а однажды утром тот так и не проснулся — помер, и лежал скрюченный и холодный, только больше, слава Богу, не кашляющий, и молодой скелетообразный узник по имени… как же его звали? Кажется, Реми… — сказал Ростану, рядом с ним с чавканьем пожиравшему свой завтрак: «А что, двумя пальчиками — раз, и отмучился. И шейка-то у него тоненькая, только хрустнула…» Сказал он это даже без жестокости — а так, с пустым холодом боли и безразличия. Ростан подавился прогорклой кашей и заплакал, как ребенок. Кретьен обнял его вонючую голову, поцеловал. Он видел свою руку, обнимающую друга за шею, и рука была страшная — липкая и мокрая, все еще красивой — наверное — формы, с отросшими ногтями, под которыми полумесяцем изгибалась черная каемка. Мы поклялись, ты помнишь — мы поклялись. Мы всегда останемся рыцарями Камелота. А кроме того, нас скоро отпустят, мы же не виноваты ни в чем. Странно, что первые два дня ты стыдишься при всех ходить по большой нужде и терпишь до последнего, а потом в какой-то момент становится уже все равно — и сир Ален поднялся, направляясь к бачку с нечистотами, и закрыл глаза от отвращения к себе…

…Так началась вторая неделя пребывания сира Тристана и сира Алена в аду. За это время их расспрашивали всего один раз — на них ни у кого не хватило времени; полное, отчаянное неведение двоих перепуганных школяров, мгновенно растерявших перед лицом страдания свои представленья о благородстве мучеников, слегка привело бальи в недоумение. Дело это не для светского суда, по-хорошему надо было их сдать к ним в приход, в церковные подвалы. Им был обещан для рассмотрения дела не кто-нибудь, а сам епископ Сен-Женевьев… Когда у того будет время.

На второй день после смерти старика закашлял Ростан. Сделал он это, как водится, ночью, и некто Фульк, здешний главный, с высоты нар приказал ему заткнуться. Ростан что-то ответил некту Фульку, здешнему главному, и тот полез сверху вниз его бить. Кретьен схватил главного за руку. Какой-то вассал сеньора этой камеры, некто Жеан, схватил Кретьена сзади за волосы… Почти началась было драка, но из глубины коридора появились два стражника, один с факелом на смену… Те, кто знал, насколько это не к добру, утихли моментально, как мертвые; только Ростан продолжал что-то возмущенно кричать, перемежая негодованье сухими взрывами кашля. Дверь отворилась, длинный огонь факела плеснул дымными языками в темный угол ада — из светлого, и Ростана потащили прочь. В бешеном ужасе Кретьен рыпнулся было следом за ним, но его отпихнули, и снова закрыли дверь, и снаружи послышались хриплые вопли, в которых с трудом можно было узнать прекрасный, прежний голос Пииты, и мокрое щелканье ударов по телу… Потом возлюбленного девицы Аннет вкинули обратно, и он повалился, как тряпичный, вниз лицом. Кретьен хотел обнять его за плечи, но наткнулся рукой на мокрое, горячее и мягкое, и тот самый Фульк, что не так давно примеривался с высоты нар пнуть Пииту ногою в лицо, посоветовал хрипло: «Мочой прижги… До завтра засохнет. Это ничего. Шрамы останутся, а так — ничего…» После чего повернулся спиной к стене и закашлял.

…В конце второй недели закашлял и Кретьен. Ростан к тому времени, правда, перестал ходить по нужде красным вместо желтого, но в искусстве кашля уже разошелся вовсю: порою он выдавал рулады, достойные Старика, вот только его пока не рвало. Тогда же, в конце второй недели, настоятель Сен-Женевьев заявился наконец во внешние круги ада, в судебные помещенья Шатле, чтобы рассмотреть вблизи двух школяров и вынести свой вердикт. Выяснилось немногое, но этого было достаточно. Кретьен — это просто такое прозвище, а Ростан не виноват, что он из Тулузы. Двое бедняг, запинаясь и прерывая друг друга кашлем, прочитали Афанасьевский «Символ веры» — Ростан так трясся от болезни и волнения, что застрял на середине, и Кретьен подсказал ему все, не имея возможности подхватить друга за пояс — но пытаясь держать отчаянным, длинным взглядом. На ярком свету Пиита выглядел скверно, руки его дрожали, грязные волосы висели сосульками, а воняли оба рыцаря Камелота не лучше прокаженных. По крайней мере, епископ отворотил в сторону нос, когда подошел ближе глядеть, как оба они клянутся на Евангелии… Зачем все это проделывать — читать молитву, клясться, положив руку на книгу, отвечать на смехотворно очевидные вопросы вроде «Является ли облатка телом Христовым» или «Кто сотворил мир» — ни один, ни другой ответчики не понимали. Это был какой-то безумный ритуал, завершившийся в тюремной часовне, где оба коленопреклоненных больных юноши с опухшими от бессонницы глазами в очередной раз в чем-то поклялись, поцеловали Распятие — и Ростана, стоило ему склониться к ногам деревянного Страдальца, опять скрутил кашель, и епископ чуть нахмурился… Потом были наконец произнесены золотые, почти нереальные слова — «Ошибка, отпустить» — и их опять повели куда-то, уже не умевших понимать и радоваться, постояли зачем-то у камеры, потом долго поднимали какую-то решетку вроде той, что располовинила коня Ивэйна, и наконец, через узкий квадратный дворик в лепешках грязного снега, их вывели наружу. Совсем наружу, и наверное, это и есть свобода, идите куда хотите, а кроме того, такую мелочь, как вы, никто и не подумает доставить по домам в повозке, с извинениями — идите… И благодарите Бога, что вернулись в мир живых.